не слышно, но Нуталея говорит громко, и на последних словах открывает дверь, нимало не заботясь о том, что ее увидит кто-то еще.
— Тебе следует думать не о праве быть здесь, — отвечает Серпетис из глубины сонной. — А об обязанностях, которые ты приняла как работница фиура.
Пламя очага за его спиной освещает лицо Нуталеи. Я вижу сжатые губы и упрямо выставленный вперед подбородок. Она не обращает на нас внимания, хоть едва и не сбила Унну с ног, вылетев из сонной. Но далеко девушка не уходит. Открывшаяся дверь сонной фиура заставляет ее остановиться, и он ухватывает Нуталею за локоть жестом, который заставляет меня приподнять брови. Это не хозяин, который задерживает работницу, решившую самовольно уйти. Это мужчина, который показывает свое право на женщину. Кажется, не только Серпетису и мне алманэфретки кажутся привлекательными. Фиур явно разозлен тем, что успел услышать, и теперь требует объяснений.
— Что случилось?
— Мне нужно работать! — отвечает она так резко, что это кажется дерзостью.
Унна накидывает на голову капюшон и поворачивается лицом к ведущей на улицу двери. У меня тоже нет желания наблюдать за тем, как двое мужчин делят одну женщину, и я следую ее примеру.
— Идем же, Цилиолис.
Мы оставляем Серпетиса и фиура разбираться с Нуталеей и выходим в метель.
Снег все валит и валит, и к обеду мы узнаем, что работы на укреплении прекратились. К вечеру ударяет мороз, и мы остаемся в лекарском доме на ночь. Обмороженных рук, ног и носов столько, что мы едва успеваем готовить горячий травяной муксу, который в Шиниросе называют муксисом. Тревис помогает Унне разносить котелок с муксисом по сонным, где сегодня особенно много людей. И они все идут и идут, слетаются, словно дзуры на яркий свет факела, не желая оставаться в темноте домов, глядящих на мир пустыми провалами голых окон. Кажется, за ночь у нас побывал весь город.
Мы возвращаемся в дом фиура только на следующий день. Инетис выходит из своей сонной, чтобы поутренничать с нами, и я замечаю, как тяжело она садится на каменный куж, поставленный во главе стола, чтобы ей не пришлось пробираться между столом и лавкой. Унна тоже это замечает и глядит на меня взглядом, в котором плещется растерянность. Инетис как будто сама не своя. Едва смогла сжать в руке ложку, не сказала нам ни слова с тех пор, как увидела, и постоянно глядит себе под ноги. Что-то не так, но я не понимаю, что именно.
А Л’Афалия, как назло, еще не проснулась.
Мы ждем, пока хмурая и неулыбчивая сегодня Нуталея раскладывает по плошкам кашу с мясом и нарезает моченый лук. Она не смотрит на нас, а Унна не смотрит на нее, как будто ей стыдно за то, чему она стала свидетелем вчера. Когда чаши с вином оказываются перед нами, я делаю Нуталее знак, что можно идти. Она подчиняется беспрекословно, как будто только и этого и ждала.
— Инетис, — говорю я. — Как ты себя чувствуешь?
Она поднимает голову от блюда с кашей, и я вижу в ее глазах золотые вспышки. Ее губы сжимаются в тонкую линию, брови хмурятся, и на мгновение она становится так похожа на Сесамрин, что я вздрагиваю.
— Все хорошо, — говорит она непривычно высоким голосом, и Унна замирает с чашей у губ. — Мама отдыхает. Ей нужно готовиться. Сегодня с вами побуду я.
Мама? Она сказала «мама»?
По лицу Инетис проходит волна… настоящая волна, заставляющая ее кожу шевелиться, а черты лица — расплываться, подобно отражению во взбаламученной воде. На мгновение под чертами моей сестры проступают другие, детские черты, и я роняю ложку на стол, когда понимаю, что сейчас на меня смотрят сразу две пары глаз, одна из которых выросла у Инетис прямо на лбу.
Волосы встают дыбом у меня на теле.
— Хватит, — выдыхаю я хрипло, чувствуя, что теряю рассудок, — хватит!
Вторая пара скрывается под кожей лба, волна затихает, и передо мной снова оказывается лицо моей сестры и правительницы Асморанты. Меня пробивает холодный пот. Я пытаюсь дышать — и хрипло выдыхаю только когда рука Унны сжимается на моей руке. Она дрожит, и я знаю, что это не жест поддержки. Ей просто так же страшно, как и мне.
— Ты — избранный, — говорит Унна, и голос ее звучит так робко, словно она боится говорить.
Ресницы Инетис опускаются в знак согласия, потом снова поднимаются.
— Мама отдыхает, — повторяет моя сестра, глядя на нас золотыми глазами. — Я сегодня побуду с вами. Мы ведь пойдем играть со щитом? Я сегодня еще сильнее, чем вчера.
— Конечно, пойдем, — отвечает Унна с улыбкой, которая кажется мне почти безумной. Как она может улыбаться сейчас, когда ребенок завладел телом Инетис? Где она сама?
— Сейчас мы с Цилиолисом отдохнем, и потом обязательно сходим, — говорит она, сжимая мои пальцы сильнее, и я понимаю, что привстал, готовый броситься к Инетис, чтобы затрясти ее и заставить вернуться.
— Хорошо, — отвечает избранный. — Только не забудь. Те набитые червяками зеленые люди уже совсем близко. Нам нужно поторопиться.
45. ОТШЕЛЬНИЦА
Снаружи морозно, и снег кажется похожим на крупу. Глея заходит в дом с красными от холода щеками и говорит, что лошадь ждет нас. Можно ехать домой.
За Инетис пришлось прислать повозку — она раскапризничалась и сказала, что не пойдет пешком по снегопаду до дома фиура. Она слишком устала и хочет спать. Я вижу, как переглядываются девушки в лекарском доме, но молчу, упорно молчу весь день, хотя какая-то часть этих взглядов достается и мне. Что я могу сказать им?
