найдем каких-либо новых подходов к оценке этого явления. Разве что М. И. Вторушин считает его неизбежным следствием большевистской политики, характерным для всей страны[2708]. Нет и попыток оценить демографический ущерб от этого явления, сконцентрировать внимание на заинтересованности верхов в истреблении и подавлении классовых противников руками «своих» бандитов.
Иные современные исследователи поверхностно оценивают красный бандитизм, полагая его кратковременным и не очень кровопролитным, при этом предлагая чрезвычайно упрощенные объяснения данного феномена. Так, А. М. Плеханов считает красный бандитизм ответом на советский бюрократизм, а К. Н. Габушин видит его причины в низких моральных качествах коммунистов[2709]. А ведь красному бандитизму как заметному и специфическому явлению в постсоветский период оказались посвящены обстоятельные труды, достаточно давние, но сохраняющие свое первостепенное значение[2710]. Уже тогда В. И. Шишкин выделил и поныне актуальные задачи для исследователей: «…выяснить причины возникновения красного бандитизма, его масштабы и формы выражения, динамику краснобандитских акций и судьбу этого явления в целом: сошло ли оно на нет стихийным путем; было ли ликвидировано властями, и если да, то когда и каким образом; или же власти адаптировали его для решения своих проблем, главнейшей из которых, как всегда, была задача подавления народного сопротивления?»[2711]
В одной из своих статей я рассматриваю красный бандитизм как сущностную черту раннего советского режима, характерную уже для первых месяцев большевистской власти[2712], покрывавшей и убийства министров Шингарёва и Кокошкина балтийскими матросами-анархистами, и массовые классовые расправы, совершенные отрядом П. Е. Дыбенко на псковском направлении в марте 1918 года, и казни сотен «буржуев» в Крыму[2713]. Власть на местах, нередко представленная бывшими партизанами и военнослужащими как работниками партийно-советских и чекистско-милицейских учреждений (а по факту еще и как членами местных коммунистических ячеек), активно сводила личные счеты со всеми сторонниками прежнего режима. Власти же губернского уровня на произвол мелкого начальства и комячеек зачастую обращали мало внимания, благосклонно воспринимая идею о том, что расправу с классовыми врагами, пусть и амнистированными, следует продолжать и по окончании политики военного коммунизма, но уже неофициально – закрывая глаза на подобное «выпускание пара» революционными массами. Часть губернских вождей, несомненно, даже поощряла красных бандитов, видя в их деятельности способ «правильного» завершения Гражданской войны.
Причины и масштабы красного бандитизма были прекрасно известны властям с первых месяцев его активности. Надо полагать, А. П. Угроватов неточен, относя начало красного бандитизма в Сибири в целом к концу 1920 года (по мнению В. И. Шишкина, он начался с подавления восстаний на Алтае летом того года, А. П. Шекшеев отмечает его проявления несколько ранее[2714]). На деле уже с начала года новая власть активно уничтожала своих противников в неофициальном порядке, особенно часто применяя формулу «при попытке к бегству»[2715]. Наиболее выделялась милиция, которая формировалась в значительной мере из партизан и являлась самой массовой правоохранительной структурой. Милиция была непременным участником и активным организатором массовых бессудных расправ над «гадами».
Чекисты в сводке за 15 апреля – 1 мая 1920 года сообщали: «…в некоторых уездах, например Кузнецком, действия милиции по отношению к населению преступны: на ст[анци]и Бочаты милиция пьянствует[,] и население с ужасом говорит о деяниях бочатской милиции, которая в течение последних месяцев… расстреляла на горке, возле с[ела] Бочат 128 человек под видом побегов. Крестьяне категорически утверждают, что огромное большинство расстрелянных были задержаны или самой милицией, или по доносу крестьян, сводивших личные счеты. В Кузнецкую уездную милицию проникло много партизан, благодаря чему расстрелы под видом побегов до сего времени ими производятся…»[2716] Как отмечалось в отчете Алтайского губотдела юстиции за май того же года, милицейские дознания «нередко прекращаются в самом начале с указанием, что арестованный при попытке к бегству расстрелян»[2717]. Енисейский губревком той же весной сообщал, что в Александровской волости Красноярского уезда во главе волревкома и военкомиссариата «стоят бывшие партизаны… на ответственных и рядовых постах в волости поставили своих людей и действуют по[-]партизански… без всякого следствия арестовывают людей, самостоятельно отбирают имущество и расстреливают»[2718].
В своем докладе Сибревкому начальник Сибмилиции И. С. Кондурушкин, описывая ситуацию на 1 января 1922 года, отмечал новую волну расправ: «На почве экономической необеспеченности, главным образом, на почве политической темноты, в милицейской среде в начале 1921 года развился красный бандитизм в форме организованных самосудов, расстрелов, в которых принимали участие партячейки сел и члены сельских Советов. Этими судами предполагалось искоренить контрреволюцию в лице возвращающихся на старые места колчаковцев»[2719]. На заседании Сиббюро ЦК партии 8 октября 1921 года Кондурушкин сообщил, что из 20 838 милиционеров бывшие партизаны составляют примерно 55%, переданные из РККА – 15% и добровольно поступившие – 30%. Крестьян было 85%, рабочих – 10%, интеллигенции – 5%. (Здесь следует отметить, что Сиббюро в том же октябре докладывало в ЦК партии, что прослойка партизан в милиции вдвое меньше и составляет от 20 до 30%; вероятно, это сознательная дезинформация[2720].)
Отметив, что за последнее время только зарегистрированная преступность в рядах самой милиции охватывает 10% личного состава[2721] (хотя в силу латентности преступлений в данной среде истинная цифра криминализации милиции не могла не быть намного выше), Кондурушкин заявил: «…состав милиции недисциплинированный, анархически настроенный и политически безграмотный». Полагавшийся милиции паек выдавался не полностью, что вынуждало «манкировать службой и идти на преступление»[2722]. Еще менее комплиментарным было мнение Кондурушкина о наиболее квалифицированной части милиции – работниках уголовного розыска: их он считал разложившейся «опасной бандой». Характерно, что современные исследователи отвергли эту оценку как эмоциональную и пристрастную[2723]. Но один только факт изгнания из милиции к январю 1922 года 1,4 тыс. человек с отдачей под суд за должностные преступления (в основном за нарушения законности, красный бандитизм и взяточничество)[2724] говорит не столько о принципиальности чистки правоохранительной системы, сколько о размахе опаснейшей преступности в ее рядах.
Цепь тех судебных процессов над руководителями органов угрозыска, которые прошли во всех губерниях Сибири в начале 20‐х годов, наглядно показывает тотальную криминализированность ведущей правоохранительной структуры. При этом следует учитывать огромную латентную преступность, поскольку слабый ведомственный контроль даже в сочетании с присмотром со стороны партии и ВЧК-ГПУ, конечно, не мог выявить всех преступников в милиции.
Логично, что красный бандитизм особенно процветал среди сотрудников ВЧК-ОГПУ, кстати официальных кураторов милицейских органов. Чекисты, имевшие официальные сверхполномочия для борьбы с врагами, повсеместно отличались в диких расправах. Благодаря расследованию деникинских властей сразу стали известны подробности бешеного террора со
