Едва лишь вступив в Мадрид, 4 декабря Наполеон за своей подписью опубликовал декреты, свидетельствовавшие о том, что он еще не все забыл из уроков социальной стратегии. Первым декретом объявлялись отмененными на всей территории Испании феодальные права. В равной мере объявлялись уничтоженными и все личные привилегии и права, связанные с феодальным законодательством. Вторым декретом отменялись и запрещались суды инквизиции. Все имущество, принадлежавшее инквизиции, подлежало секвестру и поступало в распоряжение государства. Другими декретами на одну треть сокращалось количество монастырей в стране и монастырское имущество (закрытых монастырей) поступало в собственность государства. Монастыри и религиозные конгрегации ставились под контроль государства. В стране уничтожались все таможенные барьеры и иные искусственные преграды, установленные между провинциями государства.
Мадридские декреты Наполеона 4 декабря 1808 года имели ярко выраженное антифеодальное содержание; их прогрессивный характер не вызывал ни малейших сомнений. Недостаток этих декретов был не в их характере — в способе, которым они навязывались испанскому народу. Мадридские декреты не сыграли и не могли сыграть той роли, на которую рассчитывал Наполеон. Испанский народ отверг их с порога: он их не принимал не потому, что они были плохи или могли быть лучше, а потому, что это были законы завоевателей. Испанцы хорошо ли, плохо ли, но сами хотели решать свои дела. Во французах они видели только завоевателей и не прислушивались ни к увещеваниям, ни к угрозам, они сплачивались во имя единой великой цели — защиты родины от чужеземцев, от французов.
Не задерживаясь в Мадриде, армия Наполеона двинулась на северо-запад. Император получил известие, что тридцатитысячная армия генерала Мура пытается ударить на Мадрид в обход французских войск. Наполеон пошел наперерез: ему не терпелось разгромить и сбросить в море англичан. Армия во главе с императором стремительным маршем шла вперед, отбрасывая все встававшее на ее пути. Но Наполеон не мог обманываться: Испания не была ни завоевана, ни побеждена. В двух километрах от дорог, по которым победно шла императорская армия, начиналась непобежденная Испания — Испания «гверильи». По всей стране шла не прекращавшаяся ни на час «малая» партизанская война. Но эта «малая война» была страшнее сражений в открытом поле.
Испанцы дрались с отвагой, ожесточением, готовностью идти на смерть. Оборона Сарагосы, в особенности вторая[1015] (декабрь 1808—февраль 1809 года), поразила весь мир мужеством и героизмом оборонявшихся. Чтобы сломить сопротивление испанских патриотов, в Сарагосу был направлен лучший из наполеоновских полководцев — маршал Ланн. Но даже когда город был взят штурмом, исход борьбы оставался неясен: драка шла за каждую улицу, каждый дом, каждый подвал, каждую дверь. Когда французы смогли наконец поднять трехцветное знамя над побежденным и разрушенным городом, им не над кем было устанавливать власть: в Сарагосе остались только мертвые. Ланн был потрясен победой, купленной такой ценой и, может быть, более страшной, чем поражение.
Не давая передышки своей армии, Наполеон гнал и гнал солдат навстречу английским дивизиям Уэлсли и Мура. Зима 1808/09 года выдалась в Испании особенно суровой. Шли непрерывные, леденящие дожди, их сменял густой снег; по плохим дорогам, увязая в снегу, армия вскарабкивалась на горные выступы. Наполеон приказал всем идти пешком; он шел впереди, между Ланном и Дюроком, под снегом и дождем, казалось бы не испытывая ни холода, ни усталости. Со всех сторон он слышал ворчанье солдат: «Каторжники меньше испытывают мучений, чем мы». Передавали даже, что кто-то из солдат говорил: «Дать бы ему разок из ружья». Наполеон притворился, что он ничего не слышит и ничего не видит Ему надо было опередить англичан.
Армия поднималась все выше и выше по горной гряде. На подступах к Асторге ее нагнал наконец курьер из Парижа. Наполеон остановился; он погрузился в чтение бумаг. Некоторое время он был в раздумье. Англичане были почти окружены; еще несколько дней, небольшое усилие — и испанский поход будет увенчан великолепной победой.
И все-таки после недолгих колебаний он принял решение. Он приказал запрячь лошадей. Он не мог оставаться больше ни часу на затерянных в горах непроезжих дорогах Леона и Астурии, вдали от Франции, от Парижа. Командование армией было передано Сульту. Наполеон сел в почтовую карету и приказал гнать что есть мочи коней. 7 января он был уже в Вальядолиде. Отсюда была прямая связь с Францией. Он пробыл здесь до 16 января, рассылая приказы, запросы, требования во все концы огромной империи[1016]. 23-го утром пушка во дворе Дома Инвалидов возвестила о возвращении императора. Его никто не ждал в эти дни в Париже.
Известия из Парижа, заставившие Наполеона изменить все свои планы, бросить испанскую кампанию незавершенной (чего он никогда ранее не делал) и ехать в Париж, заслуживали серьезного внимания. Из ряда источников поступили совпадавшие в главном сведения о том, что Австрия сосредоточивает на границах с Баварией и Италией крупные силы и что не сегодня-завтра следует ожидать начала войны. Одного этого было бы вполне достаточно для того, чтобы император поспешил возвратиться в Париж. Но по-видимому, еще большее впечатление на Наполеона произвело другое, казалось бы менее важное, сообщение: Фуше и Талейран, известные до сих пор как непримиримые враги, теперь постоянно появляются вместе; они ходят под руку, демонстративно афишируя всему Парижу свой тесный союз Это представлялось Наполеону особенно опасным. «Порок, опирающийся на руку преступления» — эта крылатая фраза более позднего времени могла быть произнесена уже в 1809 году. Наполеона интересовала, понятно, не моральная сторона этого союза — примирение двух вчерашних врагов могло произойти только на политической почве. Можно было безошибочно определить, что в основе этого неожиданного сближения лежала общность интересов. «Враг моих врагов — мой друг». Врагом, заставившим Талейрана протянуть руку Фуше, мог быть только очень сильный, и опасный противник; им мог быть лишь он, император Наполеон.
Эта цепь логических заключений, побудивших Наполеона в Асторге сразу же принять решение вернуться во Францию, получила в Париже новые подтверждения. От своей матери, всегда молчаливой, сдержанной, но до старости сохранившей зоркий взгляд, он получил важные разъяснения. Ее считали далекой от парижского большого света, чуждой его интересам и потому при ней позволяли себе говорить откровенно. Волнения большого света ее действительно мало занимали, но к интересам сына она не была равнодушна[1017]. Она услышала в щебетании княгини де Водемон несколько слов, подтверждавших наличие тесного союза между Талейраном и Фуше. От Лавалетта, перехватившего одно из писем к Мюрату в Неаполь, от пасынка Евгения Богарне, от Савари по клочкам до Наполеона начали доходить какие-то части, еще не соединявшиеся в целое. Но было очевидно: против него вели какую-то тайную темную игру. Доходили какие-то обрывки фраз. Передавали, что Фуше где-то говорил: «С этим надо кончать». Наполеон еще многого не знал; ему осталось неведомо предательство Талейрана в Эрфурте, он не подозревал о его секретных связях с Меттернихом; все это оставалось от него скрытым, но, еще не зная ничего достоверного, он уже чувствовал, как в 1800, 1804 году, разлитый в воздухе яд, подстерегавшие его из-за угла клинки убийц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
