Эта цепь логических заключений, побудивших Наполеона в Асторге сразу же принять решение вернуться во Францию, получила в Париже новые подтверждения. От своей матери, всегда молчаливой, сдержанной, но до старости сохранившей зоркий взгляд, он получил важные разъяснения. Ее считали далекой от парижского большого света, чуждой его интересам и потому при ней позволяли себе говорить откровенно. Волнения большого света ее действительно мало занимали, но к интересам сына она не была равнодушна[1017]. Она услышала в щебетании княгини де Водемон несколько слов, подтверждавших наличие тесного союза между Талейраном и Фуше. От Лавалетта, перехватившего одно из писем к Мюрату в Неаполь, от пасынка Евгения Богарне, от Савари по клочкам до Наполеона начали доходить какие-то части, еще не соединявшиеся в целое. Но было очевидно: против него вели какую-то тайную темную игру. Доходили какие-то обрывки фраз. Передавали, что Фуше где-то говорил: «С этим надо кончать». Наполеон еще многого не знал; ему осталось неведомо предательство Талейрана в Эрфурте, он не подозревал о его секретных связях с Меттернихом; все это оставалось от него скрытым, но, еще не зная ничего достоверного, он уже чувствовал, как в 1800, 1804 году, разлитый в воздухе яд, подстерегавшие его из-за угла клинки убийц.
Через пять дней после возвращения, в субботу 28 января, он вызвал на послеобеденное время в свой кабинет высших сановников империи — Камбасереса, Лебрена, адмирала Декре, Фуше и Талейрана. Все пришли вовремя, почтительные, слегка встревоженные; передавали, что император вернулся не в духе, и каждый опасался, не его ли заденет монаршая немилость.
Наполеон сел за свой огромный стол и пригласил всех сесть. Видимо сдерживаясь и стараясь говорить спокойно, он выражал недовольство истолкованием событий последнего времени: несомненные успехи преподносятся общественному мнению как неудачи. Высшие сановники и министры плохо выполняют свои обязанности, не соблюдают дисциплину…
Все слушали склонив головы, почтительно эту речь; они ее воспринимали почти с удовольствием, так как вопреки опасениям речь была довольно общей и, касаясь бесспорно важных вопросов — император справедливо указывал на недостатки, — не затрагивала никого персонально.
Но разговор не был закончен. Наполеон встал, и вслед за ним все поднялись. Продолжая еще развивать свои общие соображения, император, ходивший крупным шагом из одного конца громадного своего кабинета в другой, неожиданно изменил свой курс и пошел прямо на Талейрана, стоявшего прислонившись к камину. Он подошел вплотную, замолчал, некоторое время пристально вглядываясь в его лицо. В зале наступила полная тишина. «Вы — вор!» — вдруг резким голосом крикнул Наполеон, и эти слова были как удар по лицу. Талейран побледнел.
«Вы подлец!» Талейран стал еще бледнее. «Вы бесчестный человек… Вы всех предавали и обманывали! Для вас нет ничего святого! Вы бы продали родного отца!»
В приступе неукротимой ярости резким, прерывающимся голосом Наполеон бросал оскорбления — короткими фразами, отделенными паузами, словно бил по лицу Он ему все напомнил: и нашептывания во время дела герцога Энгиенского, из которого он хочет выйти теперь сухим, и его настойчивые уговоры впутаться в дело с Испанией, и как теперь на всех перекрестках он осуждает и хулит войну за Пиренеями. Он все ему перечислил: весь длинный список предательств и преступлений; в нем недоставало главного — эрфуртской измены; о ней он не знал.
Талейран, смертельно бледный, не произнося ни слова, стоял неподвижно. Все молчали, и в огромном кабинете раздавался только гневный голос императора. Он закончил свои обвинения неожиданно:
— Почему я вас не повесил на решетке площади Карусель? Но берегитесь, это еще не поздно! Вы, вы… — гнев его душил; он не находил, видимо, нужного слова и наконец выкрикнул грубо: — Вы дерьмо в шелку!
И крупными шагами он пошел к двери и с грохотом ее захлопнул[1018].
Когда все вышли и в соседней комнате Сегюр обратился к Талейрану с вопросом, почему так долго шло заседание, тот, погруженный в свои мысли, видимо не вслушиваясь или не понимая, о чем его спрашивают, ответил, думая совсем о другом:
— Есть вещи, которые никогда не прощаются.
На другой день к Талейрану пришел Савари. Талейран, видимо, ждал этого посещения и сразу поднялся.
— Что — в Венсенн или Гам? — спросил он.
— У меня нет никаких приказаний относительно вас, — отвечал герцог Ровиго. Он ограничился тем, что объявил: князь Беневентский лишен звания обер-камергера.
Странным образом Наполеон повторял ошибку Робеспьера. Бросив публично в лицо Талейрану обвинение, косвенно, через Талейрана ударив и по Фуше, он оставил того и другого на свободе. Более того, он сохранил за ними общественное положение, влияние, возможность безнаказанно приносить вред. Это значило сохранять в штабе армии на высших командных постах изменников и врагов. Наполеон в 1809 году не знал еще, что тот и другой изменники в самом точном значении этого слова. Но он уже достоверно знал, что они враги. Разве этого не было достаточно, чтобы их уничтожить? Император проявил странное великодушие или пренебрежение к опасности. Некоторые из современников расценили это труднообъяснимое поведение как слабость.
Талейран, убедившись, что ему не грозит ни расстрел, ни даже тюрьма, не стал терять времени. На следующий же день после страшной сцены у императора, в воскресенье, он нашел способ встретиться с глазу на глаз с Меттернихом.
Эмиль Дард, знакомившийся с неопубликованными документами Меттерниха в венском архиве, обнаружил предусмотрительно спрятанное среди второстепенных бумаг, зашифрованное особо секретным шифром донесение Меттерниха от 31 января, сообщавшее о беседе с Талейраном: «Он мне сказал позавчера, что час настал; он считает своим долгом вступить в прямые отношения с Австрией… Он сказал далее, что цели, преследуемые Австрией, являются и его целями и что ему ничего не остается, как вместе с нею восторжествовать или погибнуть»[1019]. Человек практического склада, Талейран в той же беседе, как доносил австрийский посол, попросил за оказываемые услуги несколько сот тысяч франков[1020].
Конечно, предложенные услуги были приняты. Но в моральном облике Меттерниха были черты, в чем-то сходные с Талейраном. Он был тоже не лишен практической жилки и трезво рассудил, что Талейрану в его рискованном положении не приходится особо выбирать. Вместо нескольких сот тысяч ему для начала были даны лишь сто тысяч. Остальные еще надо было заработать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
