Они устроили пикник в Торчелло, в безлюдном гранатовом саду, пили примитиво, и Далли вдруг поняла, что смотрит на Андреа Танкреди более внимательно, чем могла бы это себе объяснить, и когда он случайно поймал ее взгляд, начал пристально смотреть на нее в ответ, без злости, но его взгляд нельзя было назвать восхищенным.
Возвращались обратно вечером, плыли под звон колоколов, безоблачное зелено-лавандовое небо, перевернутый вверх дном город прямо под водой, ее сердце навсегда принадлежит этому неожиданному дому, она знала, что Танкреди рядом, бросает хмурые взгляды на Венецию.
— Посмотрите на это. Однажды мы снесем все эти дома и используем щебень для заполнения каналов. Разгромим церкви, спасем только золото, то, что останется, продадим коллекционерам. Новой религией станет общественная гигиена, ее храмами — водопроводные и очистные станции. Смертными грехами будут холера и декаданс, — она должна была что-то ответить, но он быстро продолжил. — Все эти острова будут соединены автострадами. Всюду электричество, кому еще будет нужен венецианский лунный свет — пусть идет в музей. Вокруг Лагуны исполинские ворота для ветра, чтобы не впускать сирокко и бора.
— Ну, не знаю, — Хантер увидел, что Далли раздражена, и скромно вклинился в их беседу. — Лично я всегда сюда ездил ради призраков.
— Прошлое, — ухмыльнулся Танкреди. — Сан-Микеле.
— Не совсем, — Хантер понял, что не сможет объяснить.
По необъяснимой милости Господа, как он сказал Далли спустя несколько дней по дороге в студию Танкреди в Каннареджо, сбежав от разрушения и войны из мест, которые он уже не мог вспомнить со всей ясностью, он нашел пристанище в Венеции, лишь для того, чтобы однажды попасть в мир видений Танкреди и узнать футуристическую машину, много лет назад перенесшую его в безопасное место из разоренного Города, и подземный контр-Город, по которому его провезли, и леденящую безрадостную веру в науку и рациональность, поддерживавшую стойкость его собратьев-беженцев в их полете, и его собственная одинокая уверенность в том, что он не справился со своими профессиональными обязанностями — один из тех талисманов, которые приносят лишь несчастья тем, кто им доверился, их судьба — закончить свои дни в дешевых комнатах в тупике пригорода, в конце концов они становятся равнодушны к собственной судьбе — легендарные мрачные затворники, составить компанию которым разрешено лишь путешественникам с самой сомнительной репутацией и мыслями о самоубийстве. Но в последнее время — что такое Венеция? Кто такая Далия? — он начал испытывать дискомфорт, как один из потерянных.
Поэтому Далия решила, что должна на это взглянуть.
Картины Танкреди были похожи на взрывы. Он предпочитал палитру огня и вспышки. Он работал быстро. Предварительное Исследование Адской Машины.
— Это действительно будет работать? — поинтересовалась Далли.
— Конечно, — немного раздраженно ответил Танкреди.
— Он — специалист по адским машинам, — подчеркнул Хантер.
Но Танкреди был на удивление не расположен говорить о последствиях проекта. Какая последовательность событий может привести к «результату».
— Термин «адский» применяется не в шутку и даже не в качестве метафоры. Необходимо принять Ад, понять, что Ад реален и по аккуратной поверхности этого мира передвигается безмолвная армия тайных агентов, которые поклялись ему в верности как своей любимой родине.
Далли кивнула:
— Святоши тоже так говорят.
— О, духовное рождение. Старая песня. А как насчет духовной смерти, когда сбегаешь в Ад от состояния обычной смерти, воображая, что наихудшее уже произошло и ничто больше не сможет тебя ужаснуть?
— Ты говоришь о взрывном устройстве, да, vero?
— Только не в Венеции, никогда. Огонь здесь был бы самоубийственным безумием. Я никогда не принесу сюда огонь. Но я принесу Ад в небольшое ограниченное пространство.
— И...это будет...
Танкреди зловеще рассмеялся:
— Вы, американцы, всюду суете свой нос. Другие предпочли бы не знать. Некоторые определяют Ад как отсутствие Бога, это наименьшее, чего мы можем ожидать от адской машины — что буржуазия лишится своей главной опоры, своего личного решателя проблем, сидящего за небесным письменным столом и исправляющего дефекты обыденного мира внизу...Но конечное пространство будет стремительно расширяться. Чтобы открыть Будущее, нам нужно преодолеть инерцию краски. Краска хочет оставаться такой, какова она есть. Мы жаждем трансформации. Посему это не столь рисование, сколь — диалектический довод.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты понимаешь, о чем он говорит? — спросила Далли у Хантера.
Он поднял брови и склонил голову, словно задумавшись:
— Иногда.
Это напомнило ей манеру общения Мерля и его братства безумных изобретателей, чьи коллегиальные беседы о тайнах науки сопровождали ее к вратам сна вместо колыбельных.
— Конечно, это связано со Временем, — Танкреди был хмур и взволнован, словно существовала вероятность того, что она действительно размышляет на эту тему, — всё, что мы представляем, реально, живое и мертвое, мысли и галлюцинации, всё движется по пути превращения из одного в другое, из прошлого в Будущее, наша задача — отобразить как можно более длинный отрезок перехода, учитывая чертову неподвижность краски. Вот почему..., — используя палец как кисточку для нанесения аурипигмента желтого, он прицельно и выверено разбрызгал краску по холсту, за ним последовала алая киноварь, а третий слой, нюрнбергский фиолетовый — казалось, что обрабатываемый участок холста загорелся, как именинный торт, и прежде чем краска высохла, он начал размазывать ее невозможно узкой кистью — всего одна-две щетинки, наносил крохотные точки среди точек большего размера.
— Энергия движения, грамматическая тирания — в дивизионизме мы открыли, как разъять их на частотные составляющие...мы определяем элемент изображения, цветовую точку, которая становится основной единицей реальности...
— Это не Сера, — решил Хантер, — никакого холодного статичного покоя, каким-то образом ты заставляешь эти точки действовать динамично — неистовые единства энергетических состояний, броуновское движение...
Действительно, когда Далли пришла в гости к Танкреди в следующий раз, ей показалось, что она видит, как из сияющего поля частиц поднимается, словно башни из камня foschetta, город — контр-Венеция, почти невидимая глазу реальность за фасадом того, что все договорились считать определением «Венеции».
— Не похоже на Маринетти и его круг, — признал Танкреди. — Я правда люблю старый хлам. Вот.
Он подвел ее к груде холстов в углу, которую она не замечала прежде. Всё это были ночные пейзажи, насыщенные туманом.
— У нас в Венеции есть несколько десятков слов для обозначения тумана: nebbia, nebbietta, foschia, caligo, sfumato, и скорость распространения звука как функция плотности у них разная. В Венеции пространство и время больше зависят от слуха, чем от зрения, собственно говоря, они модулируются туманом. Так что это сопутствующий результат. La Velocità del Suono. О чем ты думаешь?
Это был ее первый визит без Хантера. Она думала о том, что Танкреди лучше было бы ее поцеловать, и как можно скорее.
— По запаху похоже на кожевенную мастерскую, — показалось Киту.
— Вероятно...потому что Гёттинген и есть кожевенная мастерская, — заметил Готлиб.
— Особенно — кафедра математики, — добавил Хамфрид. — Помните, они ведь хранят здесь мозг Гаусса. В сущности, что такое кортекс любого мозга, если не кусок шкуры животного? Ja? В Гёттингене ее замаринуют для вас, придадут совсем другую форму — она станет неуязвима для ветра, для разложения плоти, для второстепенных обид, физических и социальных. Плащ бессмертия...будущее, осуществляемое в настоящем времени..., — он замолчал и уставился на дверь. — Святые небеса, Heiliger Bimbam!
— Слушай, Хамфрид, у тебя сейчас выпадет монокль.
— Это она, она!
— Ну, пожалуй, «а ля мод» — с этим черепаховым обручем, но...
