Остальная Европа запомнила следующий год как год, когда русские были повсюду, они массово бежали в эмиграцию, поскольку Революция свалилась к их подошвам, если они останутся, Петропавловская крепость, рано или поздно — смерть. Кто бы мог подумать, что у Царя так много врагов?
Кит начал замечать русских на Виндерштрассе. Яшмин была уверена, что они в городе, чтобы шпионить за ней. Они пытались смешаться с толпой, но некоторые красноречивые нюансы — меховые шапки, огромные неопрятные бороды, склонность останавливаться посреди улицы и бросаться танцевать «казачок», как только услышат музыку, постоянно их выдавали.
— Слушай, Яшм, что со всеми этими русскими?
— Я пытаюсь не принимать это близко к сердцу. Мои родители были русскими. Когда мы жили на границе, однажды меня и мою семью захватили во время набега и продали в рабство. Спустя некоторое время мэр Хафкорт нашел меня на базаре в Вазиристане и стал моим вторым отцом.
Он удивился не настолько, насколько мог бы:
— И он до сих пор где-то там?
— Где бы он ни был, он обладает достаточным политическим весом, чтобы кто-то мог решить, что может каким-то образом меня использовать.
— Вы общаетесь?
— У нас свои средства связи, на которые не может повлиять ни расстояние, ни время.
— Телепатия или что-то в этом роде?
Она нахмурилась:
— Вероятно, ты думаешь, что я — девушка с Эфиром меж ушей, легко поддавшаяся верованиям И. П. Н. Т.
— Ого, Яшм, ты просто читаешь мои мысли, — он надеялся, что этого подмигивания будет достаточно, чтобы она не обиделась, поскольку ее внезапные приступы ярости, сколь дурашливыми они ни были бы, продолжали внушать ему тревогу.
Она играла своими как всегда трансцендентально любопытными локонами, это был обычный намек на охватившее ее волнение.
— Новости доходят, даже несмотря на Революцию. Тысячи миль, множество языков, ненадежные свидетельства, умышленная дезинформация и тому подобное, но новости всё равно попадают к людям И. П. Н. Т. на Чанкстон-Кресчент, а тому, что выходит из их конторы, как ни странно, часто можно доверять, даже Военное министерство признает, что их источники в целом лучше, чем собственные министерские.
— Что мне остается, только выложить всё начистоту.
Она посмотрела на него:
— В этом мире я пользуюсь репутацией «независимого человека себе на уме'»…а на самом деле я навсегда...принадлежу ему. Другая моя семья отбыла в края, которые я даже не могу себе вообразить. Лишь во сне я вижу их мельком, эти мгновения столь мимолетны, столь скудны, потом я чувствую ощутимую боль вот здесь, в груди, боль жестокой незавершенности. Мои истинные воспоминания начинаются в тот момент, когда он впервые увидел меня на рынке — мою душу пронзили на острие перехода от девушки к молодой женщине, я чувствовала, как это острие проникает в меня, словно намереваясь разрезать пополам, надеюсь, Кит, это не румянец смущения.
Ну, отчасти, скорее румянец смущения, чем желания. Сегодня она надела старинную монету — проколотую и просто свисавшую с цепочки чистого серебра на ее всегда обворожительной шее...
— Это афганский дирхам раннего периода империи Газневидов. Он подарил мне эту монету на счастье.
За девять или десять веков обращения воры стерли и соскоблили серебро с внешнего края, но внутренняя окружность сохранилась, испещренная древними письменами. Это была внешняя эмблема нападений и живучести, истинная история того региона и, вероятно, этой молодой женщины, в этой жизни, и, кто знает, в скольких предыдущих.
— Спасибо за предложение, Кит. Если что-то появится, я, конечно, обращусь к тебе за советом. Я очень тебе благодарна, — ее взгляд плясал с почти самонадеянной уверенностью, что он позволит ей отделаться этим, не надеясь на любезность в знак благодарности.
Он поглощал это, как ярмарочное мороженое в вафельном стаканчике, хотя был вынужден изображать равнодушие. Такого не встретишь в Нью-Хейвене. Так не умеют флиртовать даже в Нью-Йорке. Это мир, размышлял Кит, а пару ночей спустя, около трех часов ночи, словно дополнительный привкус бамбуковой палки: «Она» — мир.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тем временем Яшмин, слишком утонченная, чтобы бранить банальность, сблизилась с отпрыском клана кофейных магнатов по имени Гюнтер фон Кассель. На их первом свидании Гюнтер, приверженец не то чтобы повсеместно признанного Людвига Больцмана, попытался объяснить ей задачу Римана с помощью статистической механики.
— Вот. Скажи, пожалуйста: если n растет до бесконечности, чему тогда равен простой дивизор n?
Она вздохнула, но не от желания:
— Его значение, как известно любому гимназисту, вообще знакомому с Теоремой простых чисел, приближается к n логарифм n.
— Так вот. Принимая во внимание энтропию системы...
— Своего рода...слово-паровоз, да? Разве я — инженер паровых котлов, Гунни?
— Исключая обычные константы, — он говорил и писал одновременно, — энтропию можно представить в виде...суммы p(Ek), время логарифм p(Eh). Пока всё верно?
— Конечно, но это лишь статистика. Когда мы перейдем к математике?
— Ach, die Zetamanie, Дзета-мания... а твоя Теория простых чисел — не статистическая?
Но она смотрела на то, что он карябал, два что-то-логарифм-что-то:
— Эта Ek. . . ?
— Энергия заданной системы, ты используешь k как индекс, если их больше одного, а обычно их больше.
— Гюнтер, в твоей семье нет сумасшедших?
— Тебе не кажется странным, что простой элемент N сверхбольшого N может быть выражен как один индекс хаоса физической системы?
Но всё это не мешало Яшмин стремиться к сближению.
— Так же, как преступление, — заметил Хамфрид, — часто — тягчайшее, совершенное в детективном романе, зачастую может оказаться лишь предлогом для постановки и решения некой нарративной загадки, так же и любовный роман в этом городе зачастую воспринимается лишь как предлог для того, чтобы вбегать в двери и выбегать обратно, не говоря уж о беготне по лестницам, при этом без остановки разговаривая, а в благоприятные дни еще и крича.
Однажды Яшмин нечаянно краем уха услышала, как Гюнтер признавался своему закадычному другу Гейнриху:
— В этом городе есть только одна девушка, которую мне всегда хочется поцеловать.
Конечно, это был разговор соискателей докторской степени, но Яшмин в своей одержимости Риманом, как оказалось, ничего не знала о Геттингенской традиции, в соответствии с которой успешный доктор математических наук должен был поцеловать статую маленькой пастушки-гусятницы в фонтане на площади Ратгауз, при этом промокнув и, если повезет, подхватив горячку.
Яшмин была встревожена.
— Кто эта особа? — начала она допытываться у Гейнриха, решившего, что она его дразнит.
— Всё, что мне известно, — ответил он, — что она каждый день ждет на площади Ратгауз.
— Кого? Не Гюнтера ли?
Гейнрих пожал плечами:
— Гуси упоминались?
— Настоящие гуси или студенты Университета? — она хлопнула дверью и побежала на Площадь, там бродила угрожающе. Много дней.
Гюнтер, случалось, проходил мимо, или не проходил, но никогда рядом с ним не было никакой воображаемой соперницы.
Естественно, она не обращала особого внимания на находившийся рядом фонтан или маленькую статую. Однажды она услышала, как он пел:
Для нее совсем не шутка —
Кантор,
Не склонна бормотать под нос
Аксиомы Цермело,
Ее целуют гении,
Любители Фробениуса,
Друг за другом в чванливой череде,
Яркие, как Пуанкаре,
И...хотя ее
Коши волнует не больше,
Чем Риман,
Нам остается лишь мечтать, куда там...
Да возникнет
В точках Уиттакера и Уотсона
Непредвиденная конвергенция,
Чудеса случаются.
Эпсилоны танцуют,
Маленькие, но конечные шансы
На любовь...
Беспокоясь о ее адекватности, каждый чувствовал себя обязанным добавить свои два пфеннига, в том числе и Кит:
