Иногда из провала доносился нарастающий крик младенца. Когда он достигал самой высокой ноты адского звукоряда, я вспоминала, что потеряла самое важное, ради чего жила. Размазанная по кровати невыносимым звуком, я пыталась сопротивляться, но все мои потуги были безрезультатны. Плач давил на барабанные перепонки, лишая слуха и сводя с ума.
Мне было худо. И дело не в наркотиках, которые спасали на некоторое время, и уж тем более не в моей неподвижности (неподвижность можно пережить, если есть надежда обрести прежнюю жизнь) — дело в несчастье, с которым я отчаянно пыталась справиться. Казалось, если получить ответ на вопрос «за что?», придет некоторое успокоение, пусть даже это «за что?» окажется наказанием за грех… Я была готова искупить его любым способом, но что именно нужно было совершить, чтобы получить такую кару? Оставалось только предполагать, теряясь в догадках. В голове ненадолго вспыхивали незначительные фрагменты, обрываясь на самом важном… Мучил еще один важный вопрос: та женщина с места происшествия утверждала, что моя малышка попала в надежные руки… Но разве есть руки надежнее материнских? Пусть бы мне кто-нибудь ответил на этот вопрос.
Впадая в прострацию, я видела запутанную кишку коридора, подсвеченную тусклыми лампами дневного света, операционную и назойливого слащавого типа, называющего себя моим мужем. Я презирала его, не пытаясь разобраться за что.
Жизнь теряет смысл, когда исчезает любовь. У меня ее не было. Ни малейшего желания любить или быть любимой. Биологическая сторона моего существования выглядела непривлекательно и болезненно, а другой не существовало, если только ее не заменяли капельницы. Лекарства выравнивали восприятие, делая больничные будни одинаковыми и предсказуемыми. Хотелось умереть. Появилась даже зависимость от смерти. Каждое утро я ловила себя на мысли, что жду ее, как обезболивающего. Но она не торопилась.
@
Заговорила я в одно из серых больничных воскресений. Определить выходные дни можно было по колокольному звону местной церквушки и по времени раздачи завтраков. Их приносили позже обычного, добавляя к рациону какую-нибудь ерунду: большую соевую конфету или ломтик соленого огурца. Кормить приходили неразговорчивые сестры милосердия в белых накрахмаленных косынках с красными крестами. Чаще других — потная толстуха с двумя подбородками и криво обрезанной челкой. Не здороваясь, она долго молилась, опустив голову, а затем, перекрестив тарелку, принималась вталкивать в меня еду. В то воскресенье я проснулась под утро, медленно выплывая из липкого небытия. Впереди меня ждал еще один день, ничем не отличающийся от предыдущего, если только отчаянным звоном колоколов да угрюмой толстухой. Вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь заглянул в эту палату — просто так, ни с того ни с сего, — притащив с собой запахи улицы и еще чего-нибудь… Например, большую чашку капучино с сердечком и обязательную слойку, посыпанную сахарной пудрой. Внутри поднималось приятное волнение. Я рискнула предположить, что некто обещал меня навестить, а я по обыкновению забыла. Тем лучше, пусть будет сюрприз, я согласна, лишь бы день этот закончился быстрее.
За окном кружился печальный московский снег. Мое дерево еще не до конца потеряло листья. Пожухшие и сухие, они дрожали от ветра, едва держась на тонких хилых черенках. Хлопнула форточка. Поежившись, я натянула на себя тонкое больничное одеяло. За окном разворачивался целый спектакль: порывистый, шальной ветер на мгновение прильнул к дереву и, качнув его, все же сорвал последние листья. Они поддались невидимой мелодии и понеслись вместе со снежинками, создавая разноцветные воронки. Свежая акварель растекалась по стеклу, словно чья-то незримая кисть, наполненная охрой и белилами, коснулась влажной поверхности и растеклась по ней, вовлекая в себя новые и новые оттенки.
В детстве я часто одушевляла предметы — так было легче переваривать ежедневные открытия. О них стоило рассказывать краскам, уж они-то умели выложить на бумагу незамысловатые сюжетцы…
Улыбнувшись, я дала себе слово, что, как только зима соберется покинуть окно моей палаты, я обязательно поправлюсь. С этой мыслью я задремала.
Меня разбудил запах духов, острый и горький, похожий на тот страшный день с погибшим кузнечиком, стеклянной травой и загадочной Маргаритой. Сердце застучало так быстро, что я проснулась. Передо мной, чуть склонив голову, стояла знакомая фигура. Я ее сразу узнала. Полные, на этот раз кровавые губы, накладные ресницы и… глубокое декольте узкого вечернего платья. На неестественно округлой груди сверкала брошь, сплошь усыпанная алмазами, в виде отпечатка женских губ. Вызывающий наряд довершала сбившаяся косынка сестры милосердия, отчего крест сместился набок и выглядел жалко. На вытянутых руках красотка держала поднос с двумя полными штофами и крохотными тарелочками. На одной из них серела овсянка, на другой круглым пупырчатым бочком зеленел малосольный огурчик. Набор тот еще…
Маргарита склонилась надо мной, демонстрируя содержимое декольте, и аккуратно поставила поднос на тумбочку. На шее блеснул знакомый наборный кулон.
— Твое здоровье! — Она схватила штоф и, шумно выдохнув, рывком опрокинула в себя содержимое. — Ну и чего ты раскисла? Ко всему нужно подходить философски… — Она поднесла тарелку с кашей к носу, принюхалась и разочарованно произнесла: — Фу, сопли размазанные.
Я кивнула и улыбнулась — каши здесь действительно холодные и скользкие.
— Не будешь есть — превратишься в дохлятину, мальчики любить не будут! Давай-ка открывай рот!
Я отрицательно покачала головой и крепко сжала губы.
— А за Артурчика?
Меня чуть не стошнило.
— Вот как? — Маргарита встала и свободной рукой отдернула одеяло. — О! — простонала она. — Ты исчезаешь, дорогуша!
Закрыв глаза, я отвернулась к стене. Странная женщина… Странные обстоятельства нашего знакомства, странное желание принять участие в моей судьбе. Все это вызывает подозрения — с какой стати я ей нужна? Следующий раз нужно бы спросить у нее, откуда она возникает, да еще в таком виде… У меня появилась стойкая уверенность, что брутальная красотка непременно появится еще. Неспроста это все.
Маргарита продолжала топтаться рядом с кроватью, пытаясь привлечь мое внимание. Пришлось повернуть голову. Вместо красотки надо мной склонилась пожилая медсестра.
— Евочка, золотце… пожалуйста! — Перед носом ходила алюминиевая больничная ложка, с которой стекала серая слюнявая каша. — Милосердных сегодня не будет, а я одна на отделение… — Женщина явно торопилась. — У меня… тяжелых… двое. Пожалуйста, съешь кашку!
Я приоткрыла рот. Гадкая каша не лезла и тут же набилась под язык. Я поперхнулась, и ложка царапнула щеку. Медсестра смахнула краем полотенца сопливую полосу и тихонько попросила:
— Давай еще две ложечки?
— Я больше не хочу, — неожиданно прошелестела я.
— Что? — оторопела сестра.
— Пить. Дайте пить… — Слышать свой голос со стороны было дико.
Реакция сестры меня напугала. Она выскочила с ложкой наперевес за дверь и прокричала на весь коридор:
— Доктора сюда! Дарецкая заговорила!
ГЛАВА 13
Цугцванг
Она лежала рядом с ним поверх одеяла, отвернувшись и закрыв руками лицо, словно готовилась разрыдаться. Она была неплохо сложена… в целом, неплохо. Если присмотреться, пожалуй, излишне спортивна. Когда она надевала облегающее платье без рукавов, в глаза бросались скульптурный рельеф предплечий и перекачанная спина.
Они встречались около двух лет, а вне этой спальни — от силы раз десять. Последнее время она активно старалась вытащить его из будничной рутины, приглашая заранее к ужину, на котором вдруг оказывались подруга детства или сокурсник. Его тяготило присутствие чужих людей. Он маялся, не зная, о чем говорить. Она льнула к нему, демонстрируя «чувства». Очевидно, ей хотелось побыть с ним на людях, пережить период ухаживаний, перерастающих в нечто большее. Он не был сторонником ролевых игр и мог обойтись без всех этих глупостей. Его устраивала некоторая ее отчужденность, даже сухость. Он был благодарен ей за расстояние, которое она негласно соблюдала. Поэтому всячески избегал попытки сблизиться духовно, подозревая скорое разочарование. Так проще — отменный секс и ровное, позитивное отношение друг к другу, — чего еще желать?
Сегодня она злилась на него, а он недоумевал — с чего бы? Только что со всей страстью отдавалась ему, переходя границы их обычного секса… Он покосился на нее, отметив и затянувшееся молчание, и напряженную влажную спину. Не хватало еще стать свидетелем женской истерики. Его передернуло.
Ладно, решил он, бессмысленно копаться в чужой душе — все равно ничего там не обнаружишь, успокоится — сама расскажет.
