Счастье расцветило талант Нероновой яркими красками. Оно дало ее игре незнакомые, тончайшие нюансы. Оно дало голосу ее новые, трогательные нотки. Муратов это чувствует всеми нервами… «Какая очаровательная женщина!..» — думает он, сидя, как всегда, в первом ряду кресел. И сердце его мучительно ноет. Но в этой боли есть какое-то сладострастие. «Я старюсь, — думает он. — Я никогда не испытывал этого раньше. Это страсть старика».
Надежда Васильевна так наивна, что долго верит в тайну своих отношений к Хованскому… Кто-то произнес за кулисами слово «любовник»… Кто-то двусмысленно засмеялся… Она точно проснулась и озирается, смущенная, подавленная… Неужели все знают? Все говорят об этом? Ее святыня вынесена на улицу, втоптана в грязь…
Она в отчаянии. Хованский обижен.
— Значит, ты стыдишься нашей любви?
— Не то, Андрюша… Не то… Неужели тебе самому не обидно?.. Это все равно, если б кто вошел в эту комнату и плюнул на образ, которому я молюсь…
Нет. Он не понимает ее. Ему так приятно иметь любовницей знаменитость, чье имя на всех устах. Она тоже не понимает его. Любовь ослепила ее. Она бессильна разглядеть его ничтожную, тщеславную душу. Вся назревающая уже драма Надежды Васильевны заключается в том, что она для него один из бесчисленных любовных эпизодов. А он для нее первая, единственная, незабываемая любовь.
Она никогда не упрекает его. Никогда не спорит с ним. Гордая по натуре, она подчинилась ему с какой-то сладострастной готовностью. Она походит на человека, который видит прекрасный сон. И во сне же с болью чувствует, что сейчас проснется…
И она уже проснулась…
Приезд ее семьи был первым толчком, нарушившим безумно прекрасный сон ее души.
Это случилось в начале декабря, под Николин день.
Надежда Васильевна только что вернулась от всенощной. Она в первый раз пригласила князя к себе закусить и выпить чаю. Самовар кипел на столе. Тут же красовались жареный гусь, наливка, домашнее печенье. Надежда Васильевна положительно обладала кулинарным талантом и сама отлично вела свое несложное хозяйство. Чайный сервиз был скромен, но изящен. Надежда Васильевна удивительно быстро воспринимала все культурные навыки, и полтора года жизни близ Репиной сделали из нее барышню… Раскрасневшаяся, счастливая, с умиленным блеском влажных глаз, она усердно угощала Хованского. Развалясь в кресле, он курил длинную трубку. Надежда Васильевна купила ее нарочно для этого случая. Все волновало ее: как князь найдет ее скромную, но уютную обстановку, лампу, сервировку, ее новое платье?.. Он снисходительно улыбался, а она краснела, как девочка.
Хитрая, умная Поля таращила глаза на красивого офицера и подслушивала у дверей.
Весь город знал, что это любовник ее барышни, но видела она его в первый раз.
Вдруг послышался глухой шум под окнами. Поля ворвалась в комнату.
— Приехали к нам, сударыня… Гости приехали… Старичок седенький…
Надежда Васильевна кинулась в переднюю.
— Дедушка!.. Дедушка! — истерически закричала она, выскакивая на крыльцо. В это мгновение она совсем забыла о князе.
Хованский ничего не имел против того, чтобы прекратить эту идиллию с жареным гусем и домашней наливкой. Его ждали приятели, собравшиеся ехать за город к цыганкам… Он быстро накинул шинель. В передней Надежда Васильевна плакала на груди высокого старика в овчинном полушубке. Какая-то толстая, закутанная девочка, разинув рот, поглядела на офицера. Мальчик в валенках вносил с Полей какие-то кульки. Хованский, не прощаясь с хозяйкой, незаметно скользнул на подъезд. Но старик все-таки приметил его.
— Это кто же будет, Наденька? Жених твой?.. Словно бы не пара…
Хорошо, что в прихожей на полу горела одна оплывающая свечка, и дед не видел краски, залившей все лицо, даже уши и полуоткрытую шею внучки.
— Ах, дедушка! Почему непременно жених?.. Просто знакомый… Ведь меня теперь весь город знает…
Старик вошел в комнату, медленно перекрестился на икону в углу. И вдруг сморщился, закашлялся, плюнул.
— Экая мерзость! Накурено-то как!..
Надежда Васильевна распахнула фортку и унесла трубку в свою спальню.
Два дня мелькнули, как светлый сон, среди радостных хлопот, рассказов, воспоминаний, обмена впечатлениями. Квартира Надежды Васильевны действительно прелестна: с окнами на юг, светлая, веселая, с крохотным садиком, с чистым двором, где уже ходят гуси, цесарки, индюк.
— Я скоро, дедушка, корову куплю. У меня тут коровник. Буду детей молоком отпаивать. Какие они бледные, худенькие, Боже мой!..
Она хватает Васю за лицо, целует его, и слезы бегут из ее глаз.
— Да н-ну, сестрица!.. — смущенно протестует Вася, отвыкший от ее ласки.
Но она уже опять смеется, опять щебечет, показывая дедушке свое хозяйство. Разинув рты, ходят за нею по пятам дети, ничего не видавшие, кроме подвала. Раем кажется им эта квартира. Сном кажется им будущее, которое сулит сестра.
— О, Господи, Господи, — шепчет дедушка и жует губами, и бороденка его вздрагивает. Дедушка, как старый неудачник, не верит в счастье. Всего боится… Ну, конечно, полтораста в месяц большие деньги… Да будут ли их платить?… А ну как разорится этот самый… что платит?
— Другой будет платить, дедушка. Театров много… Я не боюсь…
Дедушка щупает материю штор и обивку дивана, стучит ногтем по дереву, качает головой на буфет и посуду.
— Куда это столько тарелок?
— Гостей принимать, дедушка. В Новый год ко мне полицмейстер приедет с визитом, помещики разные… Всех принять надо, угостить…
— О, Господи!.. Господи…
Больше всего удивляет деда его собственная комната. Она угловая, маленькая, но светлая, уютная. Постель с пуховой периной, двумя подушками и белоснежным кисейным пологом вызывает в старике, привыкшем к нищете, какую-то мистическую тревогу. Он вздыхает и укоризненно качает головой.
— Чем вы недовольны, дедушка? — упавшим голосом спрашивает внучка.
— Это что ж за постель? Господам на ней спать. А нам только помирать на ней впору… в таком почете-то…
— Ах, дедушка, дедушка! Какие вы страсти говорите!
Зато радует его большой киот с тремя иконами и неугасимой лампадой, да еще маленький кенар в клетке. Как только солнце выглянет из-за угла дома и брызнет своими лучами в окно, жизнерадостная птичка зальется песней. Дедушка слушает ее, закрыв глаза. Губы его жуют, бороденка вздрагивает.
— Эка веселая птаха!.. Тоже тварь Божья, — умиленно шепчет он. — Создателя славит… По-своему, знать, молится…
У окна стоит вольтеровское глубокое кресло.
— Садитесь, дедушка! Зачем на кончик?.. Поглубже садитесь… А вот вам под ноги скамеечка.
— А ковер зачем?
— Чтобы вы ночью, когда встанете босиком, ног не застудили… Ведь они у вас больные…
Это уж слишком много, даже и для сдержанного старика. Слезы наполняют глубокие морщины его пергаментного лица. Он гладит дрожащей рукой голову внучки.
— Жалеешь ты нас, Наденька… Спасибо тебе… А я уж, признаться, думал, закрутит тебя вертеп этот, разлучит с семьей…
— О, дединька! Как вы могли это думать?
— Эх, Наденька! Жизнь-то не шутка… От своей доли ты отбилась… Вона, какая нарядная стала да красивая… Барыня большая… Полицмейстер, говоришь, к тебе ездит… Франты разные…
Стоя на коленях, она прячет лицо на его груди.
— Ах, дедушка! На что они мне?.. Вы мне всего на свете дороже…
И эти слова не ложь. За радостью свидания она почти забыла о князе. Она не стремится к нему, не тоскует без него. Инстинктивно она счастлива вырваться хоть на время из-под ига этой грешной, тревожной любви.
Дети тоже в восторге. Больше всего их радует свой двор, свой садик, цесарки, гуси, индюк, цепная собака, кошка на кухне… «Мы, как помещики», — говорит Вася. Он спит рядом с дедушкой, в небольшой столовой. Настенька по-прежнему с сестрой. Это лучшая комната в два окна. Но все они прохладные… Последняя комната — гостиная… Дедушка не подозревает, что его благоразумная Наденька начала свою жизнь с больших долгов. Вся мебель, посуда, белье — куплено ею в кредит. Дедушка ужаснулся бы такой безумной трате денег. Но он не знает света и приличий. Разве может первая артистка труппы жить по-прежнему в номерах Хромова? Дедушка не понимает, что надо нравиться князю. И он не догадывается, какое счастье было готовить изголодавшейся семье это убежище на первые трудовые деньги.
Надежда Васильевна играет Елену Глинскую в драме Полевого. В этой роли она очень хороша. Она робко просит деда отпустить с ней детей.
— Аль ты с ума сошла, Надежда? — спрашивает он, укоризненно тряся бороденкой и строго глядя на внучку из-под огромных очков в медной оправе. — Детей малых тащит в омут! Чего там наглядятся?.. На тебя уж я рукой махнул… Бог с тобой!.. Но ребят не трогай!
