Во второй сотне, в запасном окопе позади передней линии, собралось человек сорок казаков и с ними прапорщик Богомягков. Шло необычное занятие — обучение казаков грамоте. Богомягков, по специальности учитель, провел с ними уже не одно занятие, многие казаки полностью заучили буквы, а теперь писали их штыками на песчаной, гладко стесанной стенке окопа.
Среди «учеников» были и казаки четвертой сотни, в том числе Егор Ушаков. Весь углубившись в столь интересное дело, Егор старательно вычерчивал винтовочным шомполом: «МА-МА», «РА-МА», «БА-БА», «БАК». Он чуть поразмыслил, приставил к последнему слову еще две буквы слева, и получилось: «ТА-БАК», еще подумал немного, потом стер первую букву и вместо нее написал К, получилось: «КА-БАК».
— Вот здорово-то! — вслух сказал он, восхищаясь своей смекалкой, и вздрогнул, услыша за спиной голос учителя:
— Ого! Ты уж сверх заданного писать начал!
— Так ведь любопытно же, ваше благородие, — смутившись, оправдывался Егор, — букву к букве подставишь, смотришь — слово получилось! Заместо этой другую напишешь — и слово другое! До чего же умственно придумано.
— А ну-ка напиши «казак».
— Казак? — переспросил Егор и вывел на песке: «КА-КАЗ».
— Получилось «ка-каз», а верно ли? Подумай-ка хорошенько!
Егор наморщил лоб, поскреб пятерней в затылке: «Ага-а, понял! Эту вот надо сюда подставить»— и, стерев написанное, начертил «КА-ЗАК».
— Верно. Продолжай дальше.
До полудня шло занятие. Казаки так заинтересовались учением, что и на обед расходились неохотно. В этот день Егору повезло: подошла его очередь на букварь, которых было четыре штуки на сорок учеников. Впервые в жизни пришлось Егору держать в руках книжку и даже заучивать по ней слова. Потому-то и помчался он в свою сотню, не чуя под собой ног от радости.
«Только бы не угодить сегодня в дозор, — думал он, прижимая к себе книжку, — уж я-то ее, голубушку… постараюсь. Вот бы такую книжицу навовсе заполучить! Эй! Скорее бы научиться, чтобы и письма от Насти читать самому, и ей писать, и матери».
* * *
Новые прапорщики — Балябин, Богомягков и Киргизов — хотя и были назначены в разные сотни, жили все трое в одной землянке. В этот вечер они долго не спали. Днем Киргизов получил письмо от одного из своих однокашников-учителей — Трофима Бочкарева. Тот писал, что получил место учителя в могочинской переселенческой школе. Писал он и о других учителях, и о том, что вместо Богомягкова в село Куларки на Шилке поехал учительствовать их общий друг Павел Размахнин, за высокий рост прозванный в семинарии Пашкой Длинным.
После того как письмо прочитали вслух, разговорились, вспомнили студенческие годы, марксистские кружки и подпольную организацию социал-демократов, большевиков на Чите-первой. Там-то и приобщились к революционному движению будущие учителя и землемеры. Пламя революции они разнесли по станицам и селам Забайкалья, занесли его и в воинские казачьи части. Последнему обстоятельству посодействовал сам войсковой наказный атаман генерал-лейтенант Кияшко, мобилизовав в армию учителей и землемеров без всякого разбору. Таким образом, в Аргунский полк под видом офицеров попали три активных члена партии большевиков.
Проговорили до глубокой ночи. Больше всех эти разговоры взволновали Богомягкова, и, когда оба его друга уже спали, он лежал на койке с открытыми глазами, улыбаясь в темноту, вспоминал Куларки. Вновь видел он в своем воображении школу, учеников, добродушных хлебосольных стариков, хозяев своей квартиры.
Особенно ярко вспомнился Георгию весенний вечер на рыбной ловле. Дед Микула Ананьин знал хорошие места и водил туда учителя рыбачить. Один из таких вечеров на рыбалке надолго запомнился Богомягкову. Вот и теперь так и видит себя Георгий на берегу Шилки. Широкая, полноводная река стремительно катит свои воды к востоку, но здесь, в небольшом омуте, тихо, как на озере. Глубокое зеркальное плесо отражает крутые голые утесы правобережья, окрашенные зарей по вершинам в темно-багровый цвет. Тишина, даже комары перестали зудеть над ухом, только кузнечики стрекочут на лугу за спиной да изредка всплеснет выпрыгнувшая на поверхность рыбка. Пахнет илом, шиповником и сладостным душком цветущей черемухи, белый куст которой склонился с яру к воде недалеко от рыбаков.
Уже двух карасей выудил дед Микула; снимая добычу с крючка, ворчит с плохо скрытой радостью в голосе:
— Попался-а, хитрец! Полезай в мордушку, вот так, щучки в кучку, карасики — врозь!
У Георгия долго не клевало, но он не жалел об этом, сидел, любуясь рекой и окружающей его природой. Но вот и у него дрогнул хорошо видный на воде поплавок. Еще раз… еще… и совсем затонул. Георгий быстро схватил удилище, дернул и с радостно заколотившимся сердцем потянул из воды тяжелую рыбину. Еще миг, всплеск воды, мягкий шлепок о берег — и рыбина, сочно белея в сумерках брюхом, затрепыхалась на песке.
С рыбиной в руке Георгий к старику:
— Дедуся, смотри-ка!
— Ого-о! Здоровяк, фунта на четыре будет, а то и больше.
— Краснопер?
— Краснопе-ер! Давай его сюда, а то ишо упустишь, я его тут на сдевку присобачу. А ты поправь наживу-то да закидывай живее, жди другого: они, красноперы-то, парой ходят.
С рыбалки возвращались рекой, когда кончился клев. Георгий пристроился на носу старого, выдолбленного из громадной сосны бота. В ногах у него плетенная из тальника мордушка, доверху наполненная рыбой: тут и караси, и сазаны, и серебристые чебаки, а рядом вздернутый на прутик краснопер и большой, длиною в аршин, сом. Ловко орудуя шестом, дед Микула стоял на корме. За многие годы жизни дед наловчился ходить на боту с шестом, потому-то бот, не отдаляясь от берега, но и не тыкаясь в него носом, стрелой летел против течения.
Георгий, облокотившись на пучок сухого камыша, полулежал на носу бота. Прислушиваясь к журчанию воды за бортом, он любовался проплывающими мимо темными громадами утесов, рекой, отражающей звездное небо. И так-то хорошо было тогда Богомягкову, что он от души пожалел, когда бот замедлил ход и, зашуршав по гальке, приткнулся к берегу. Приехали.
Долго ворочался Георгий с боку на бок, сон не шел к нему. Наконец он встал, засветил лампу и, присев к столу, принялся за письмо.
«Пашка! Милый мой, дорогой, хороший товарищ! — писал он своему другу Павлу Размахнину. — Сегодня из письма Трошки Бочкарева Киргизову узнал, что тебя назначили на мое место учителем в Куларки. Ах, какое это расчудесное село! Ты передай всем куларцам от меня, что я им низко кланяюсь, особенно хозяевам моей квартиры, деду Микуле и, если встретишь, дьякону Гевласию Кутейкину. Интереснейший тип этот дьякон. Ну кто поверит, что он, лицо духовного звания, является пропагандистом революционных идей? Не знаю, Пашка, получил ли ты от меня письмо, в котором я писал тебе, что по дороге из Нерчинска повстречал отца Гевласия. Он мне сообщил кое-что интересное, показал журнал нашего объединения, передал письмо от тебя. Радости моей не было конца. Тогда я отправил в Куларки с Гевла-сием нашим друзьям (тебя еще там не было) послание социал-демократического направления, с революционным огоньком, с призывом открыть в селе читальню.
Пашка, вот бы нам теперь вместе, а? Да мы бы с тобой гору свернули. Ты жди меня, ведь я вернусь к учительству. Я, Пашка, не знаю дела более лучшего и благородного, чем воспитывать детей, прививать им любовь ко всему лучшему: к родине, к природе, к труду, к революции, к людям с мозолистыми руками и чистым сердцем. Эх, скорее бы сбылись мои мечты и желания.
Пашка, пиши мне скорее, ирод! Да поподробнее, не ленись, пиши, как там наша кооперация, наш рукописный журнал? Где теперь наши Назарка, Сидорка, Ванька Бутин и все другие?
Да, Пашка, я теперь воин, или в бозе почивший для нашей творческой жизни. Я теперь „ваше благородие“, защитник кармана капиталистов, опора господствующих классов, борец за право власти, произвола и угнетения трудового люда. Я достиг того положения, когда свободно могу плевать в благородное, поистине благородное, лицо честного труженика-рабочего. Так вот, Пашка, милый мой товарищ, пойми ты мою душу, состояние моего „я“.
Пашка, люби все живое, честное, бодрое, люби всех защитников угнетенных и борцов за свободу, равенство и братство народов, за установление вечного мира среди народов. Да и сам, Пашка, вставай в ряды „безумно храбрых“.
Дорогой мой Пашка! Верь, недалеко уж то время, тот момент, когда мы встанем друг около друга в рядах армии труда, и отольются тогда вековым волкам пролитые народом слезы и кровь. Тогда уж и моя казацкая нагайка походит по жирным спинам буржуев, — грубо немного, ты прости меня за это.
Как хорошо, что здесь в полку я не одинок: со мной Степка Киргизов и наш „буйвол“ Фролка Балябин. Сейчас они дрыхнут, черти полосатые. Ну конечно, мы здесь не сидим сложа руки, кое-что делаем для революции, и казаки теперь уже не те, что были с начале войны. Даже совсем недавно, когда мы только что прибыли в полк, был такой случай: отбили мы ночную атаку противника и даже трех немцев в плен взяли. Казаки наши накинулись их рубить, хорошо, что я тут пригодился, не дал. „Вы что, говорю, осатанели, кого убиваете?“ Взял одного немца за руку и показываю им, а у того рука как подошва, вся в мозолях. Чуть было не наговорил тогда лишнего. Теперь-то казаки другие стали, начали понимать, что к чему.
