вот сколько слушаю вас и заснуть не могу.
Это был голос капитана Гринёва.
Шипов добродушно рассмеялся. Сержант, напротив, сумрачно прибавил:
— А ведь мне завтра в пять часов вставать.
Чрез полчаса в квартире Шипова была полная тишина и слышался только здоровый храп толстяка-хозяина.
Большой дом на поляне, в которой Борис Борщёв не захотел войти, был занят на время коронации измайловцами, братьями Гурьевыми, по близости расположенья их полка по обывательским квартирам. Дом отыскал и нанял третий брат, Семён Гурьев, капитан ингерманландского полка, прибывший в Москву заранее. Вместе с ними поселился на квартире первый и давнишний их друг, Хрущёв, тоже измайловец. На пути в Москву они пригласили сержанта Борщёва, не знавшего, где ему остановиться.
В этот вечер, как и всегда, у Гурьевых было до пятнадцати человек офицеров разных полков. Кой-кто играл в карты на двух столах. Червонцы в кучках, новые колоды и мелки, перемешивались на столах. Пол же был буквально засорён ещё с утра мятыми и рваными картами.
На этот раз играющих было мало, так как главный запевало азартной игры — ингерманландец Гурьев был занят иным. Он беседовал с новыми гостями, любезно угощая их чаем, закуской, вином и какой-то едкой пастилой по имени "Турка", возбуждавшей жажду и которую уничтожали офицеры в огромном количестве, по неволе обильно запивая вином.
Беседа старшего хозяина часто переходила в спор, и Гурьев горячо доказывал своё мнение. Изредка присоединялся к нему Хрущёв, но тотчас же отходил, так как в сумерки явился к нему брат, узнав его адрес от Борщёва. Пётр Хрущёв, на минуту подходя к гостям, вставлял в беседу несколько крепких бранных слов или грубоватых шуток на счёт нового правительства в особенности на счёт Орловых. Затем он снова ворочался в другую горницу, где сидел "рябчик" — брат его Алексей.
Новых гостей, появившихся в доме Гурьевых, было всего двое: капитан московского драгунского полка Победзинский и молодой преображенец, сержант Лев Толстой. Оба они познакомились с Гурьевыми уже здесь, в Москве.
Победзинский сидел ещё с сумерек, всё собираясь уезжать и всё увлекаясь разговором.
Между этими двумя гостями не было ничего общего. Сержант Толстой, молодой и красивый малый, с умным лицом, был очевидно, даже внешним видом, фигурой и приёмами, юноша из хорошей дворянской семьи. Победзинский, с кривым носом, с большими беловатыми глазами и коричневым цветом лица, а в особенности пронзительно крикливым голосом — сильно смахивал на филина.
Первый, юноша, был бы довольно симпатичен на вид — если бы не его лукавый взгляд. Второй же, с его фигурой и сильным польским акцентом, который удивил даже унтера Конькова — был почему-то чрезвычайно антипатичен.
Это заметил тотчас самый младший из трёх братьев Гурьевых — Иван. После появления драгуна и первых же слов, произнесённых им, — проницательный и молчаливый Иван поморщился на Победзинского.
Только около полуночи в доме Гурьевых стало тихо. Гости уехали, товарищи разошлись по соседним домикам и в квартире остались одни хозяева, т. е. три брата и Пётр Хрущёв. Все собрались ложиться спать.
— А Борщёва нет? — спросил старший из братьев — Семён.
— Нету, не ворочался, — ответил кто-то.
— Никак, нет-с! — заявил денщик Хрущёва. — Они давно приехамши. Я видал, Коньков их лошадь водил по полянке.
— Где же он?
— Видно, опять к Шипову ночевать ушёл! — сказал Иван Гурьев.
— Не любятся сержанту наши беседы! — усмехнулся Хрущёв. — Молодость! Пустота! Ротозейство...
— Нет... Он умный. За что его корить! — сказал Александр Гурьев. А у него зазнобушка здесь в Москве. Приехал, виделся небось. Нацеловался. Может и поплакал.
— Поплакал? Отчего?
— Да ведь зазнобу-то его — за него не отдают, ждут, чтобы из сержантов офицером стал. А то может и вовсе не хотят — будь хоть генерал.
— Почём ты знаешь? Он тебе сказывал? — спросил. Хрущёв.
— Нет. Он ничего не сказывал. А я знаю потому что он всю зиму в Питере, нет, нет, да и вздохнёт. Говорят ли о ком, что жениться не может, либо отказали сватам, либо девица не любит — Борщёв глаза навострит. Заговорил я раз с ним об самокрутке, какая, с год тому, во Пскове была. Мне воевода рассказывал. Ну, меня Борщёв просто разиня рот слушал, будто удивительное что. А потом закричал: вот это любое дело. Молодца!.. Я и догадался, что у него такое на душе, лежит камнем.
— А какая самокрутка? — спросил с пренебрежением ингерманландец Семён Гурьев, которому все беседы казались тратой времени, когда не касались политики.
— Один драгун отмочил колено. Устроил угощение, опоил зельем дворню и мамушек, выкрал невесту, да в сани. Обвенчался с ней в соседнем селе, а поутру, часов в пять, явились оба, жених с невестой, да и бух в ноги её родителю. Простите.
— Простил? — воскликнул Хрущёв.
— Вестимо простил. Только обидно ему было, что дорого обошлась самокрутка дочкина. Да и суд мог вмешаться. А с приказными крючками, беда!
— А суду какое дело, коли родитель за самокрутку простил! — заметил молчаливый Иван Гурьев.
— Да из дворни-то трое заснули так, что их и не разбудили совсем. Померли...
— Ну вот? С чего же это?
— Верно. Ведь зелье было, а не вино простое. Тоже отрава!
— Вот бы нашему Сеньке дать, от его бессонницы! — воскликнул Хрущёв, хлопая ингерманландца Гурьева по плечу.
Офицеры рассмеялись.
— И я, ваше благородие, так-то... самокруткой венчан! — робко выговорил солдат-денщик, стоя у порога.
— Во как, Захар! Выкрал жену?
— Нету. Зачем. У нас эдак не полагается. И грех, и срамота. За эдакое, господа, либо свои, на миру, до смерти запорят. А меня, значит, силком венчали. За это и в солдаты я попал ноне. А то бы мне солдатом и у вас в денщиках не бывать николи!
— Расскажи.
— Спать пора. Ну его к чёрту! — сказал Семён Гурьев.
— Нет, постой. Как можно. Любопытно. Мужика силком повенчали и в солдаты сдали, заметил Хрущёв. рассказывай, да короче.
— Чего рассказывать. Барыня приказала повенчать на девке Афросинье... Ну а я не хотел... Она, стало быть, кривая и "лапоть" ей имя. Ну обидно. Я было хотел за себя другую... Марью, и уже засватал. Ну, вот меня силком и собрали... Я упираться да драться. Глуп был, да и Марью шибко любил... Меня скрутили да и поволокли.
— Ну и
