— Ты предал нас, — сказал я Керзу. — Феррус мертв.
Но не смог удержаться и взглянул на его истлевающий труп, ухмыляющийся мне из теней.
Керз криво улыбнулся.
— Правда? — и добавил, постучав пальцем по виску: — Но не в твоем больном разуме, судя по всему. С кем ты там беседуешь в темноте?
Значит, он следил за мной. И слушал. Все это время. Что он надеялся узнать?
— Ты предатель, — сказал я ему. — Робаут так это не оставит.
— Вечно этот Жиллиман… Что в этом боевом бухгалтере такого величественного? Русс или Джонсон хотя бы умеют быть пылкими. Робаут же сражается счетами.
— Он достаточно силен, чтобы победить Гора. Его легион…
— Робаут пропал! С этим официозным ничтожеством покончено. Не надейся, что он тебя спасет. Дорн тебе тоже не поможет. Он слишком занят на своей должности императорского садовника и прячется за стенами дворца. Волк увлечен отрубанием голов в роли отцовского палача, а Лев чахнет над своими тайнами и не испытывает к тебе особой любви. Кто еще может прийти? Явно не Феррус. И не Коракс. Подозреваю, в этот самый момент он мчится к Освобождению. Сангвиний? — Керз жестоко рассмеялся. — Ангел проклят еще больше, чем я. Хан? Он не хочет, чтобы его нашли. И кто же остается? Никого, Вулкан. Никто из них не придет. Ты попросту не настолько важен. Ты один.
— Не я тут боюсь остаться один, Конрад.
Керз не поддался на провокацию. Он долго ждал этой встречи и продумал каждое слово и каждое ядовитое замечание. Он вздохнул.
— Причины не важны, Вулкан. Важно лишь то, что здесь и сейчас, и то, что будет дальше.
— И что же будет дальше?
Я не испытывал ни страха, ни смятения, только жалость к нему.
— Вынужден признать, что ты продержался дольше, чем я рассчитывал, — ответил Керз. — Я очень сильно тебя недооценил.
Я попытался скрыть непонимание за маской пренебрежительности. Керз любил говорить. Он не был проповедником, как Лоргар, и не имел обыкновения произносить речи, как Гор, но умел играть словами и любил смотреть, как верно подобранные фразы сеяли страх и неуверенность. Из моих братьев Керз лучше всех знал, что творится в разуме и как обратить его против владельца. Психология для него была послушным клинком, ранящим не меньше, чем обычный нож или пистолет.
Я сказал:
— Я по-прежнему твой пленник.
— Да, и в этом ты тоже превзошел все мои ожидания.
И опять я не знал, что он имеет в виду, но скрыл это. Я чувствовал, как его клинок ищет слабости, нащупывает трещины в моей ментальной броне. Он мог сломать мое тело, убить меня, если хотел. Но почему-то держал живым. Только я не понимал, почему.
Керз улыбнулся, и форма его изогнутых губ напоминала кривой кинжал.
— Одиннадцать убитых, из них шесть смертных, — легкий кивок выдал его восхищение отвратительным поступком. — Как ты прихлопнул эту девку! — Керз присвистнул и оскалился. Заточенные зубы на свету блестели, как наконечники стрел. Смотреть, как явно он этим наслаждается, было омерзительно. — Она сломалась, как тростинка, Вулкан. Как тростинка, — он разочарованно рассмеялся. — А я-то думал, что все те слова Коракса о твоей силе — пустая лесть. Ведь… ты силен, брат, правда? Должен быть силен, чтобы это сделать.
— Чтобы убить женщину? И какая же великая сила для этого нужна? — я нахмурился. — Убийства слабых и беспомощных превозносишь только ты, жалкий трус.
— А злобная решимость? А твердая целеустремленность, которая нужна, чтобы сбежать из идеальной тюрьмы? По-моему, это и есть сила.
— Вот только это не твоя тюрьма. Так? — заметил я.
Керз кивнул.
— Очень проницательно с твоей стороны. Вы, мастера по металлу, всегда узнаете работы друг друга, да? Меня всегда поражало, как вы это делаете, как умеете отличить один винтик от другого.
Он опять дразнил меня, пытался принизить. Это было жалко, и Керз это знал, но все равно продолжал, потому что так он мог позабавиться и, возможно, сделать меня менее опасным в своих глазах.
— Да, тюрьма не моя, — признал он наконец. — У меня не хватило бы ни терпения, ни склонностей. Ее кое-кто для меня построил.
Он оглядел помещение, и я, проследив за его взглядом, заметил витиеватые узоры, в которых функциональность объединялась с художественностью. Жестокая картина, восхваляющая пытки и боль, была выгравирована на восьми стенах. Глазам предстали воплощенные в металле сцены агонии, и я отвернулся.
— Красиво, — сказал Керз. — Не могу сказать, что я ценитель искусства, но я знаю, что мне нравится. И это… это мне нравится. Нашему брату никогда не воздавали должное за его художественный вкус.
Все это было лишь пантомимой, мрачным представлением, больше приставшим Фулгриму, чем самопровозглашенному Ночному Призраку. Я подозревал, что Керз сознательно так себя вел, наслаждаясь каждым мгновением.
Затем Керз вновь обратил на меня взгляд своих холодных глаз.
— Выдающимся мастером всегда называли тебя, Вулкан. Но Пертурабо не менее искусен. А может, и более.
— Что тебе от меня нужно, Конрад?
— Ты мне интересен. Когда я сказал, что ты проявил силу, я имел в виду не убийство того серва…
Он позволил словам повиснуть в воздухе, ожидая ответа. Но у меня его не было, и я молчал.
Глаза Керза сузились, превратившись в блестящие черные трещины.
— Неужели ты действительно ничего не знаешь? Неужели наш отец создал тебя не только болваном, но и слепцом?
— Моего зрения достаточно, чтобы видеть, каков ты.
Мой брат засмеялся, не впечатленный этой попыткой провокации.
— Пожалуй. Вот только я уже знаю, каков я. И я в мире с самим собой. Я принял это. Ты же… — он слегка покачал головой и поджал бледные губы. — Сомневаюсь, что ты когда-либо чувствовал себя уютно в своих доспехах.
Он был прав, но я не собирался радовать своего тюремщика, подтверждая это.
— Я — сын своего отца.
— Какого именно?
Я заскрежетал зубами, устав от его очевидных манипуляций.
— Обоих.
— Скажи, брат, — произнес он, сменив линию поведения, — ты хорошо помнишь Сто пятьдесят четыре Шесть? Ты, кажется, назвал его Хараатаном.
Я не знал, с какой целью Керз это спрашивает, но посмотрел ему в глаза и ответил без колебаний:
— Я прекрасно его помню, как, уверен, и ты.
— Мы тогда сражались вместе в Крестовом походе? Да, припоминаю, что так.
— Замечательно.
Улыбка-кинжал вернулась на лицо Керза.
— Тебе эта война не нравилась, верно?
— Что в войне может нравиться?
— Смерть? Ты несешь смерть, ты воин, безжалостный убийца, которому…
— Нет, Керз. Ты ошибаешься. Ты безжалостен, ты — садист. До Хараатана я этого не понимал. Страх и ужас — орудия не воина, а труса. И мне жаль тебя, Керз. Мне жаль тебя, потому что ты так долго страдал в грязи канав, что забыл, каково это — быть на свету. Сомневаюсь даже, что ты способен его увидеть за пеленой всей этой ненависти к самому себе.
— Ты по-прежнему слеп, Вулкан. Это ты забыл, и ты не понимаешь, что барахтаешься в грязи вместе с нами, убивая и разрушая. Это в твоей крови. Пьедестал, что ты воздвиг для себя, не так уж и высок. Я знаю, что скрывается за этим благородным фасадом. Я видел монстра внутри — монстра, которого ты так отчаянно пытался скрыть от того летописца. Как там ее звали?
Я стиснул зубы.
Керз сохранял равнодушное выражение лица:
— Сериф, — он снисходительно улыбнулся. — Да, точно.
— И что же теперь? — спросил я, устав от его игры. — Больше пыток? Больше боли?
— Да, — честно ответил Керз. — Гораздо больше. Тебе только предстоит узнать, что я для тебя задумал. По ряду причин ты — идеальная жертва.
— Так убей меня и покончи с этим. Или выслушивать тебя — одно из моих мучений?
— Вряд ли я убью тебя сейчас, — ответил Керз. — Мы уже попробовали лед, — он отступил, срастаясь с темнотой, — теперь давай попробуем пламя.
Из глубины донесся низкий грохот, заставив металлическую платформу, на которой я стоял, затрястись. Через считанные секунды он вырос до оглушительного рева, несущего с собой невыносимый зной.
И тогда я осознал, что это была за тюрьма.
Жаровая труба.
Керз пропал, и я остался один — только разбитое воспоминание о мрачном брате еще было со мной.
Я слышал, как пламя поднимается, чувствовал, как оно колет кожу. Скоро эти иглы превратятся в ножи, срывающие плоть. Я родился в огне на жестоком вулканическом мире. Магма была моей кровью, оникс был моей кожей. Но я не был неуязвим к огню. Не к такому. Дым поднимался огромным грязным облаком, обволакивал меня. И сквозь него, сквозь последовавший за ним огонь, превративший воздух в трепещущее марево, сквозь звон собственных криков, вырывающихся из сгорающего тела, я увидел Ферруса.
Он тоже горел. Кожа трупного лица плавилась, обнажая железо. Серебро рук, такое чудесное, такое великолепное и загадочное, текло, как ртуть, и вливалось в жижу из его плоти и крови. Кости чернели и трескались, пока не остался лишь скалящийся череп. И за мгновение до того, как огонь поглотил меня, я увидел, что его рот двигается, беззвучно вынося мне последнее обвинение.
