свое удовольствие тащу. Вот так работенка, подумал я. Семечки! Дают всего квартал или два, и если удается их закончить, штатный почтальон скажет разнести еще один, или, может, вернешься, и в сортировке сунут еще – никакой спешки, распихиваешь себе поздравительные открытки по ящикам[136].
В бесконечно далеком от мира синих воротничков Лос-Анджелеса лондонском Криклвуде действие романа Зэди Смит «Белые зубы» начинается со сцены, описывающей попытку самоубийства сорокачетырехлетнего Арчи Джонса: вот он, «одетый в вельветовый костюм, сидел, опустив голову на руль, в наполненном газом автомобиле… Он лежал ничком, открыв рот, раскинув руки, как падший ангел; в левой он сжимал армейские медали, в правой – свидетельство о браке: свои ошибки он решил забрать с собой. Арчи не из тех, кто тщательно готовится к самоубийству – предсмертные записки, указания по поводу похорон, – не из тех, кто стремится все обставить красиво. Ему нужно только немного тишины, чтобы вокруг не галдели, ему нужна возможность сосредоточиться. Он хочет покончить с этим до открытия магазинов»[137].
В большинстве лучших современных художественных произведений мы смотрим на объекты и события с уникальной точки зрения персонажа, а не взглядом божьего ока. Ровно как и в жизни, всё, что встречается на пути героев, является не элементом объективной реальности, а частью их контролируемой нейронной галлюцинации, которая, сколько бы правдоподобной ни казалась, существует только у них в сознании и по определению в чем-то не соответствует истине. Когда дело касается художественной литературы, не будет преувеличением сказать, что любое описание действительности является описанием персонажа.
В пронизывающем эпизоде романа «Другая страна» Джеймс Болдуин рассказывает, как Руфус Скотт, афроамериканец, обреченный на выживание в Америке 1950-х годов, заходит в джаз-клуб в Гарлеме. Болдуин так описывает игру саксофониста на сцене, что мы получаем ничуть не меньше сведений о Скотте, его мире и безуспешных попытках в нем разобраться, чем о музыканте, которого он слушает:
Он стоял, широко расставив ноги, изо всей силы дул в инструмент, отчего его и без того выпуклая грудь выпирала еще больше, юношеское тело – лет двадцать с небольшим – содрогалось под одеждой. Саксофон надрывался: Ты любишь меня? Любишь? И снова: Ты любишь меня? Любишь меня? Руфус слышал всё время один и тот же вопрос, одну и ту же бесконечно повторяемую в разных вариациях музыкальную фразу, в нее юноша вкладывал всю душу. …но вопрос от этого не переставал быть менее реальным и менее мучительным: его заставляло выкрикивать короткое прошлое юноши. Когда-то давно, неведомо где – может, в сточной канаве; может, в уличной драке; или в сырой комнате, на жестком от спермы одеяле; затягиваясь марихуаной; или всаживая иглу; а может, в пропахнувшем мочой подвале, где-нибудь на окраине; словом, неважно где, но он получил урок, от которого не мог оправиться по сей день. Ты любишь меня? Любишь меня? Любишь?[138]
2.4. Культура и персонаж; западные истории против восточных
Особенности культуры являются еще одной причиной, по которой персонажи в литературе и люди в реальной жизни обретают свое отличительное несовершенство. Культуру зачастую понимают слишком поверхностно – опера, литература, мода, – но на самом деле культура глубоко и основательно встроена в нашу модель мира. Она формирует часть того нейронного механизма, что создает для нас галлюцинацию реальности. Культура искажает и сужает наше восприятие, оказывает на нас мощное влияние, навязывая гастрономические предпочтения или диктуя нравственные устои, которые мы готовы защищать до самой смерти. В Японии любят хатиноко, деликатес из пчелиных личинок. Папуасы короваи едят людей. Ежегодно американцы поглощают около 10 миллиардов килограмм говядины, в то время как в Индии, где коровы обладают священным статусом, за съеденный говяжий стейк вас могут убить. Жены ортодоксальных иудеев бреют головы и носят парики, дабы ни один нечестивый смертный не узрел ни следа их соблазнительных волос. Эквадорское племя ваорани вообще почти не носит одежду.
Подобные культурные нормы встраиваются в наше мышление в детстве, в период, когда наш мозг оперативно выясняет, кем ему необходимо стать, чтобы лучше управлять окружающей средой. В возрасте от нуля до двух лет мозг создает около 1,8 миллиона нейронных связей каждую секунду[139]. Примерно в таком же состоянии повышенной гибкости, или нейропластичности, он остается до поздней юности или ранней зрелости. Частично мозг обучается через игру. Многие животные, включая дельфинов, кенгуру и крыс, способны на основанные на взаимодействиях и правилах исследовательские виды игровой активности. Однако наш одомашненный мозг и крайне усложненное социальное пространство, которое нам необходимо уметь контролировать, повышают значимость игры для нашего вида. В основном по этой причине период человеческого детства настолько растянут[140].
Людям удалось развить различные виды игровой активности, начиная с самих игр и заканчивая образованием и сторителлингом. Каждый из них, включая сторителлинг, как правило, контролируется взрослыми, которые рассказывают детям, что честно, а что нечестно, что представляет ценность, а что нет, объясняют, как следует себя вести, награждая и наказывая в зависимости от того, действуем ли мы в соответствии с нормами нашей культуры[141]. Воспитатели не просто читают детям истории, содержащие нравственный посыл, но и зачастую добавляют что-нибудь от себя, подчеркивая смысл повествования. Игры необходимы для вырабатывания социального мышления. Одно из исследований биографий убийц-социопатов[142] не выявило между ними почти ничего общего, кроме радикальной нехватки игровой активности в детстве у 90 % из них либо наличия ненормальных ее видов, связанных с садистическим и хулиганским поведением.
Культурные нормы в основном встраиваются в нашу модель реальности в течение первых семи лет жизни[143], оттачивая и конкретизируя наше восприятие мира. В западной культуре детям прививаются ценности индивидуализма, зародившегося еще 2500 лет назад в Древней Греции. Индивидуалисты склонны почитать личную свободу и воспринимают мир состоящим из отдельных составных частей. Эти ценности оказывают сильное влияние на рассказываемые нами истории. По мнению некоторых психологов, такой тип мышления обусловлен особенностями природного ландшафта Древней Греции[144]. Скалистое, холмистое, прибрежное пространство слабо подходило для коллективной деятельности вроде сельского хозяйства. Значит, для того чтобы сводить концы с концами, приходилось быть своего рода ловкачом, этаким индивидуальным предпринимателем: дубить шкуры, например, рыбачить или производить оливковое масло. Тем самым лучший способ контролировать реальность в Древней Греции – полагаться на собственные силы.
Поскольку индивидуальная независимость стала ключом к успеху, образ всемогущего индивида превратился в культурный идеал[145]. Греки стремились к личной славе, совершенству и известности. Придумали легендарное соревнование, Олимпийские игры, чтобы меряться достижениями, практиковали демократию в
