Колесов с удовлетворением воспринял такой подход. Упрощение комплексной отладки на заводе было в том же русле. «Работа – это просто, сложна наука, теория, а работа – всегда просто», – говорил коллега по работе. Другой, человек с большим жизненным опытом, обобщал: «Совершенство есть не то, к чему нельзя ничего добавить, а то, от чего ничего нельзя отнять».
С Зайцевым ему довелось поработать в Москве, в Химках, на самолетостроительном заводе имени Лавочкина. Завод прославился своими самолетами во время войны. Теперь здесь делали ракеты, устанавливали на них автопилот и радиоголовку, проверяли и отправляли в Феодосию на испытания.
Колесов возглавил институтскую бригаду из 10—15 человек. Работа всё та же – игра до победного конца. Но на чужом поле прибавилось кутерьмы. Пришлось осваивать «политику».
Большой человек – Эйдис, заместитель генерального конструктора Челомея, к которому он ходил подписывать документы, спросил:
– Ну как там ваша система?
– Отлаживается, – ответил осторожно.
– Ну да, как то г…. – высохло, но еще пахнет?
Участники совместной работы соревновались, кто кого больше обольет грязью. Обычно участники разборок пользуются криком как рабочим инструментом, отставляемым в сторону в нерабочей обстановке. Проводивший совещания главный инженер завода сам не кричал, зато издевался над ленинградцами и лично над Колесовым с явно садистским удовольствием. Накалял обстановку звонками, письмами, телеграммами – в институт, в министерство.
Колесов тогда еще был старшим инженером, поэтому в Москву направили Зайцева: снимать напряжение. На совещаниях он напористо отметал обвинения, выдвигал встречные, а среди горячих споров мог, наклонившись к Колесову, вдруг спросить:
– Слушай, а где ты такие ботинки купил?
Сборку ракет делали в основном по ночам, днем шла отладка. Как-то Колесов остался на ночную смену – понять задержки по сборке. Подозрение подтвердилось – ночью рабочие, оставшись без погонялы, просто не работали. Кое-что и нехотя они сделали по его просьбе. Наутро на совещании он бесстрастно рассказал об этом, главный инженер попенял своим, а его поставил в пример.
В совещаниях участвовал ведущий конструктор Бабакин, в споры не вступавший и односложно отвечавший на вопросы по своей части – конструкции ракеты «Аметист». Это был будущий генеральный конструктор лунной программы.
В одном цехе с ленинградцами отлаживали свою систему люди Королева.
Временами Зайцева подменял Михеев с той же задачей – демпфировать вопросы (это его слоган). Его неиссякаемая энергия однажды спасла Колесова от большой неприятности. Он поехал в отпуск в Полтаву прямо из Москвы, сел в вагон. Вдруг вбегает запыхавшийся Михеев вместе с их сотрудником и вручает ему его документы. Оказывается, Колесов забыл их на подоконнике в парадной на выходе из гостиничной квартиры, проверил и оставил. Михеев узнал про Полтаву, вычислил вокзал, на такси примчался из Химок и побежал по всем вагонам.
С юга в Москву пришла радостная весть: ракета попала в цель. Советский лозунг гласил: «Наш труд – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Колесов предложил отпраздновать удачу в ресторане по соседству – в аэропорту Шереметьево. Оттуда ночью возвращались с песнями пешком по шоссе. Его пометила судьба: автомашина чиркнула по бедру, упал, больница в «Белых столбах», обошлось.
Через неделю, после совместного с заводчанами пикника на Истре у него случился приступ почечных колик – неутихающая многочасовая боль. Неделя в больнице, анализы, катетер в пенис и впервые (в 32 года) – ощущение бренности тела. Внутри него – какие-то неисправности, камни или вроде бы песок. Отчего, почему – оказывается, наука не знает. А тело одно, бежишь с ним по жизни и вдруг – подножка. Два раза после этого он съездил дикарем в Трускавец пить воду. Неизвестно, помогло или само прошло.
Складывались хорошие отношения с Михеевым. Дома, в Ленинграде, на очередной праздник Колесов пригласил его, холостяк пришел со своей подругой. Был также Степанов. Компания друзей.
Глава 10. Семейное
Он старательно удовлетворял свои родительские чувства: менял пеленки (памперсов тогда не было), баюкал, выгуливал на улице, играл, с двухлетнего возраста разыгрывал на полу приключения и театральные сцены, учил читать, плавать и т. п. Всё это было в радость, общение с ребенком лет до семи – просто райское наслаждение. Яркое воспоминание, до слез умиления – балетный танец пятилетнего сына в центральном парке Полтавы. Под музыку паркового радио он самостийно изображал балетные па – руки в стороны, пробежка, поворот, вращение, прыжок, очевидно, воспринятое с телеэкрана. Люди улыбались, родители радовались.
От 3 до 6 лет была большая беда: его ночной лунатизм. Среди ночи он вдруг начинал громко плакать, не просыпаясь, вставал и ходил по квартире. Пытались успокаивать, минут десять он продолжал ходить и плакать, потом ложился и продолжал спать. Ужасно было видеть это, пугала неизвестность – что будет дальше. Ночной бред сына наука объясняла, но не успокаивала: «Детский лунатизм – такая же возрастная особенность, как негативизм и стремление к независимости. Детский мозг напоминает инерционную машину, продолжающую двигаться под воздействием дневного потока впечатлений, в то время как его сознание отключено. В среднем такие явления могут наблюдаться два раза в неделю… Ни в коем случае нельзя зажигать свет… Вечером ребенок не должен перевозбуждаться и засиживаться у телевизора… Если не проходит к 15 годам, обратиться к психоневрологу».
Прекрасны детские фразы в возрасте 4—6 лет. В поликлинике сын кричал врачу, взявшему его на укол после травмы:
– Я папе скажу!
На упреки в непослушности и озорстве говорил:
– Ну разве я виноват, что я такой веселенький.
Одна фраза возникла вследствие папиной нервности и глупости. На прогулке днем пятилетний сын расспрашивал, как это люди умирают, папа говорил о болезнях, потом сорвался на больном для него вопросе:
– Все люди умирают, и мы с мамой умрем в старости.
Вечером положили его в постель, ушли на кухню, вдруг плач. Зашел, сын на корточках, головой в подушку, сквозь слезы говорит:
– Почему вы будете умирать, а другие будут жить?
В детстве Колесов очень любил детские ясли и садик. Теперь жизнь внесла свои поправки. Поступил сигнал – заведующая детскими яслями и другие работники сумками выносят продукты, дети голодают. Душераздирающая картина. Пошел жаловаться районному начальству:
– Спасите детей, писать не могу, считайте жалобу анонимной, чтобы не отозвалось на ребенке.
– Да, у нас есть и другие претензии, – ответила инспекторша.
Подействовало или нет, но через некоторое время заведующую перевели в поликлинику участковой медсестрой.
Сын болел мало, маме приходилось работать без бюллетеней. Его хорошо воспитывали в детском саду – как-то он предложил поставить дома у стены маленький столик, над ним повесить флажки и портрет дедушки Ленина.
Иногда и маленькое происшествие может навеять большую философию. Пятилетний сын играл во дворе, его грубо толкнул ровесник – грязный, злобный, жестокий. Сын заплакал и отбежал. Папа не стал пенять злому отродью – бесполезно. Острая боль в душе: «Ведь это я отправил в этот мир милого, славного, ангельского человечка – не на растерзание ли вот таким выродкам…»
Начиная с семилетнего возраста папа и сын постепенно отдалялись друг от друга. Меньше общались – теперь он играл со сверстниками, сам читал, сам смотрел телевизор. В первом классе он оставался на продленном дне. Учился средне, а зачастую плохо. Казалось бы, отличное поприще для полезного общения, однако его попытки помочь сыну в учебе оказались неудачными. С изумлением обнаружил: сын плохо воспринимает несложные школьные истины. Как ни настраивал себя на терпеливое разъяснение – по несколько раз одно и то же, не выдерживал, раздражался и срывался.
Тяжкое воспоминание о рыбалке – надумал хорошее совместное занятие с восьмилетним сыном, на озере раздражался на каждом шагу, потом каялся всю жизнь. Общение сужалось – папа уже боялся самого себя.
Интеллигентский стандарт – сына пытались обучать музыке, купили пианино. Нашли учителя, музыканта военного оркестра, серьезного и занудливого. Несколько месяцев шла учеба, потом заглохла.
Как-то наткнулся на интересное суждение: надо не учить играть на музыкальных инструментах, а учить слушать музыку. Это правильно, но этого они не делали. Телевизор вытеснял все остальное. К тому же влияние товарищей и подруг оказалось сильнее родительского примера. В отличие от них дети остались в стороне от классики. Большая потеря – для них, сами себя лишили богатейшего источника наслаждений.
