«Йошкар-Ола, 19 июля.
Уважаемый товарищ Лещенко!
На ваше письмо, переданное мне секретарем местного отделения Союза журналистов, сообщаю, что в 1922 году непродолжительное время был сотрудником оппортунистической газеты «Дальневосточный моряк», издаваемой эсерами. Будучи человеком молодым и политически незрелым, я соблазнился хорошим заработком, иметь который в те смутные дни во Владивостоке представлялось мне счастьем. Окончив незадолго до того курс гимназии и имея склонность к литературе, я решил стать на многотрудную стезю журналиста. В ответ на обращение близкого знакомого нашей семьи Неустроева Вадима Савельевича принять участие в редактировании газеты для русских моряков, дал согласие, в чем в дальнейшем неоднократно и горько раскаивался. Владелец газеты Неустроев оказался человеком эсеровских взглядов, алчным и предприимчивым. Газету, как помню, мы готовили в подвале дома № 8 на Суйфунской улице, где ранее размещались склады готового платья. Печатали ее в частной типографии Лазебко.
Всего было выпущено пять или шесть номеров. Выходили они раз в неделю, по субботам.
Не могу не дать оценки личности Неустроева, который в непродолжительном времени разоблачил себя как человек, обуреваемый жаждой наживы, для чего вскоре уехал на Камчатку и Колыму, где под прикрытием бочкаревских банд еще творился разгул частной инициативы. Как мне известно, Неустроев организовал там акционерное товарищество по добыче морского зверя. Потерпев неудачу в этом предприятии, он после уничтожения под Гижигой в апреле 1923 года последнего отряда Бочкарева бежал через Анадырь на зверобойной шхуне на Аляску, где след его теряется.
Что касается рассказа «Жертвы волн», то он был написан Левковским, печатавшим свои заметки под псевдонимом Н. Сорокин. По словам Левковского, писался он на основании свидетельств моряка, якобы спасшегося при гибели парохода «Минин».
Для того чтобы вы могли представить себе непорядочность Левковского, скажу только, что однажды этот журналист позволил себе опубликовать очерк о посещении Гонконга, в котором не бывал ни разу.
Из Владивостока Левковский бежал на пароходе «Осака-мару».
Моя дальнейшая судьба сложилась следующим нелегким образом…»
Под письмом стояла ничего не говорящая нам подпись. Аркадий вскрыл второй конверт. На нем был владивостокский штемпель.
«Уважаемый товарищ Лещенко!
На днях мне было передано письмо, из которого я узнал о Вашей работе по выяснению обстоятельств гибели парохода «Минин».
Будучи членом партии с 1921 года и занимая в продолжение жизни ряд ответственных постов, хочу живо откликнуться на Вашу просьбу.
Мне ничего не известно о пароходе «Минин» и причине его гибели. Однако упоминавшийся в Вашем письме пенал я видел.
Летом 1922 года в ожидании наступления Народно-революционной армии мы, подпольщики и активисты Владивостока, перешли к активным действиям. Мы вели разъяснительную работу среди населения, старались не допустить вывоз из города ценностей, оборудования заводов и средств транспорта. Чтобы предотвратить панику, решено было распространить среди населения листовки с приказами командования НРА и обращения к населению.
В те месяцы я устроился на работу сторожем в частный музей, где директором был Соболевский Вениамин Павлович. Это было лучшей формой конспирации: разъезжая по всему городу с поручениями, я имел возможность выполнять задания организации.
Пользуясь особым положением музея, я стал хранить в нем отпечатанные листовки, а иногда и оружие.
Перед вступлением в город Народно-революционной армии нам передали через линию фронта текст подготовленного приказа командира Уборевича, который мы решили распространить для предупреждения паники и слухов о готовящихся в городе боях. В эти дни отступающие белогвардейцы усилили террор. В городе начались обыски.
Отпечатанный приказ и листовку-обращение я принес в музей и хранил в мусорном ящике под лестницей.
Как-то, незадолго до ухода японцев, меня вызвал директор. Он был взволнован, то и дело нетерпеливо смотрел в окно. Не вдаваясь в подробности, Соболевский попросил моей помощи в упаковке пенала с какими-то бумагами, как он сказал, огромной исторической ценности. Я помог принести из подвала пенал, и мы стали укладывать в него зашитые в материю свертки.
Уложив их, Соболевский достал из своего стола небольшую тетрадь в мягком переплете, долго не мог решиться, но положил и ее в пенал, сказав что-то об особой ценности тетради для него лично.
В это время во дворе раздался шум, крики — звали директора. Соболевский вышел, а я выглянул в окно и увидел взвод солдат и несколько человек в штатском. Я понял, что пришли с обыском, бросился к себе в каморку, достал из ящика пачки с листовками, пистолеты, вернувшись в кабинет, спрятал их в пенал, на самое дно.
После разговора с директором солдаты ушли, и я до возвращения Соболевского успел изъять из пенала свои свертки и пистолет.
Соболевский приказал мне поскорее закатать пенал, что я и сделал, после чего попросил разрешения отлучиться. Я решил отнести листовки на квартиру одного товарища, который должен был расклеить их той же ночью. Однако на улице я был арестован и брошен в тюрьму, где просидел всего двое суток. Тюрьма была захвачена отрядом подпольщиков, а мы, арестованные, выпущены.
Вернувшись в музей, я не обнаружил там ни директора, ни пенала.
По сообщению жителей соседнего дома, ночью, перед эвакуацией, в музей ворвалась группа вооруженных офицеров. Вскоре они ушли, вместе с ними музей покинул и Соболевский. Какие вещи были унесены, соседи не видели, но через час после их ухода в музее начался пожар. Потушили его жители соседних домов (пожарная команда не приехала), при этом большая часть экспонатов пропала, что установлено актом инвентаризации, к составлению которого я привлекался.
После сдачи в государственные фонды оставшегося имущества музея я уехал из Владивостока, занимал ответственные должности в системе органов культуры и здравоохранения. В родной город Владивосток вернулся недавно, после выхода на пенсию.
Возвращаясь к личности директора Соболевского, могу сказать, что, кроме случая с кражей документов, других отрицательных черт за ним не могу отметить.
Искать же пенал, по моему убеждению, следует в подвале дома или в саду, окружавшем музей, где он вполне мог быть зарыт Соболевским.
Пенсионер республиканского значения Прилепа».
— Теперь мы знаем историю пенала. Многое стало ясно, — сказал Аркадий. — Прилепа ошибается только в одном — пенал не был спрятан, его увезли. А главное — мы теперь знаем: в нем есть важные документы и еще какая-то тетрадь — тетрадь Соболевского.
