Ремер с негодованием смотрел, как медленно и спокойно двигаются пальцы Карлсдорфера, набирая номер. «Старый идиот, он и не подозревает, как велика опасность». И доктор устало сомкнул свои красные веки, горевшие от тревожного бдения.
— Алло… что… Дюри нет дома?.. Что? Вызвали в министерство?.. Зачем?.. В воскресенье?.. Ладно, привет.
И он снова набирает номер, но гораздо быстрее и нетерпеливее.
— Алло!.. Не понимаю. Громче… Я хочу поговорить с Бардоци… Что-о-о? Так вашу разэдак, проклятые швабы! — и он со злостью бросил трубку.
Ремер поднял глаза.
Карлсдорфер, широко открыв рот, сидел в кресле возле столика, желтый, как воск. Потом крякнул.
— Станция ответила… словом, я попросил громче, а в ответ какая-то свинья по-немецки переспросила: «Wiederholen Sie?»[16] И это в венгерском министерстве внутренних дел, в венгерском министерстве внутренних дел!
Карлсдорфер с его двухметровым ростом весь как-то сжался, сидя в кресле, и по его лицу текли слезы.
— Мы всегда проливали кровь за немцев. Всегда, всегда! Если хотите, еще во времена Яноша Сапояи…
«Ну вот… и наказан же я, — думал Ремер. — Теперь перейдет к венгерской истории».
Кто-то постучал в дверь. Заглянула госпожа Ремер, прижимая к себе глупого и трусливого пинчера, по кличке Памут, которого почти не было видно из-под зеленого покрывальца.
— Здравствуйте, ваше превосходительство. Прошу прощения, что помешала, я как раз собралась погулять, но по радио объявили воздушную тревогу.
— Ладно, иди в подвал, — бросил ей Ремер.
— А ты?
— Оставь нас в покое, дорогая. До свидания.
— До свидания, жучок мой, смотри, чтобы чего плохого не случилось. Прошу вас, ваше превосходительство, подействуйте на него…
— Прошу тебя, Ольга…
Когда хозяйка, послав воздушный поцелуй, захлопнула за собой дверь, Ремер подошел к радиоприемнику и включил его. Диктор как раз объявлял: «Будапешт, внимание!»
— Прошу прощения, но чтобы немцы ни с того ни с сего вторглись к нам, нет, это исключено, — проговорил Карлсдорфер, прохаживаясь взад и вперед по комнате. — Регент объявит мобилизацию… Если даже им и удастся оккупировать некоторые учреждения… Может быть, на границе уже идут бои… в городах у нас крепкие гарнизоны. Сто тысяч венгерских солдат уже под ружьем, другие сто тысяч можно будет мобилизовать. Можно ли допустить, чтобы мы сейчас покорились Гитлеру, в последний час… Ведь они же слабы… Герцогиня Анна рассказывала…
— Ваше превосходительство, — Ремер нервно застучал пальцами по столу, — не мы делаем большую политику. Вы инженер, а я юрист. Оба мы директора предприятия. Если мы хотим спасти свою жизнь и состояние, нам следует считаться с реальной обстановкой. С вашего позволения, сегодня утром я уже распорядился перенести сюда из вашего письменного стола некоторые документы.
И он положил перед Карлсдорфером исчерченную красным карандашом карту Европы и нашпигованную анекдотами о Гитлере книжку текущих счетов.
— О… право же… премного благодарен. — И Карлсдорфер даже не подумал спросить, у кого это оказался ключ от его письменного стола.
— Мы должны предпринять некоторые предупредительные меры… чтобы не колоть глаза немецким властям, — вновь заговорил Ремер. — К сожалению, вы, ваше превосходительство, имеете обыкновение довольно открыто поносить Гитлера.
— Вы уж простите меня, господин доктор…
— Извольте. Я, право, не меньше вас ненавижу этого маньяка. Но надо соблюдать осторожность. В конторе работают Паланкаи… Добраи. Им ничего не стоит донести. Не говоря уже о том, что некоторые акционеры предприятия — евреи и пребывают в Лондоне… А на прошлой неделе мы отказались принять немецкий заказ…
Карлсдорфера бросило в пот. Он наконец понял слсва доктора. Должность генерал-директора до сего времени была для него, по сути дела, не чем иным, как приятным дополнением к его персональной пенсии. Ведь круг его обязанностей не так велик: он час-другой подписывал письма, иногда ходил в министерство к какому-нибудь старому приятелю. Поговорив о родственниках или удачной охоте, он, как бы между прочим, замечал: «Обрати-ка, внимание, братец, наш инженер послал сюда заявку на какие-то материалы, так поставь свою печать», — или: «Не могу понять, что это замышляет финансовое управление. Скажи им, Палика, пусть они не слишком нас притесняют». Но чтобы это могло кончиться бедой, — нет, об этом Карлсдорфер не думал.
— Боже правый! Что же нам делать?
Ремер только этого и ждал. Он молча наблюдал, как бледнел его превосходительство. Несколько минут они сидели тихо, глядя перед собой, и одновременно вздрагивали, когда радио после некоторого перерыва вдруг снова начинало передачу. Только сегодня вместо обычной воскресной утренней программы один за другим без всякого объявления гремели марши. Тантаранта, тантара-ранта… Это действовало на нервы больше, чем воздушная тревога.
— Прежде всего надо уволить всех евреев и полуевреев.
Карлсдорфер молча кивнул головой. Какое ему дело?
— Повысим жалованье Паланкаи.
— Этому… Что ж, повысим.
— Надо повидаться с Чути и уговорить его дать согласие на производство немецких гранат.
— Гранат? Гитлеру? — Но возражение Карлсдорфера звучит весьма неуверенно.
— Извините, ваше превосходительство. Я сказал: дать согласие. А это не значит поставлять. Нам нужно протянуть эти несколько недель.
Ремер позвонил, вошла горничная.
— Моя жена вернулась из убежища?
— Вернулась.
— Попросите ее прийти ко мне.
Через несколько минут вошла жена доктора. Она как-то сразу постарела, у нее были заплаканные глаза, распухшее лицо.
— Вы слышали? Нас оккупировали! В подвале говорят, будто арестовали десять тысяч человек. О господи, господи!
— Сейчас не время плакать. Садись к машинке.
Госпожа Ремер оторопело посмотрела на мужа и, не зная, как быть, перевела взгляд на свои длинные лиловые ногти. Печатать этими пальцами? Но тем не менее села к машинке и покорно начала стучать по клавишам:
«Господину бухгалтеру Лайошу Лустигу. Будапешт. С сожалением уведомляем…»
Карлсдорфер, держа обеими руками свою палку и опершись о ее конец подбородком, сидит неподвижно.
— Если угодно, ваше превосходительство, вы можете не дожидаться, я сам продиктую. Извольте только подписать.
Наполненный паркеровскими чернилами «Монблан» легко скользит по уведомлениям.
— Мы всегда проливали кровь из-за немцев, всегда это немецкое проклятие! — произносит Карлсдорфер и со вздохом возвращает Ремеру подписанные бумаги.
Лорант Чути
— Отложим на завтра, — сказал участковый врач и громко зевнул. — Да, впрочем, ты режешь меня, как репу. Не могу уследить за тобой.
Чути сгреб фигуры в коробку и спрятал их в ящик.
— Но ты все-таки не уходи. Что у тебя, дома дети плачут?
Врач грустно улыбнулся.
— В такие времена плохо приходится холостяку. Придешь домой: в квартире не топлено, холодная постель. Тебе захотелось выпить чаю, но пока найдешь чашку, достанешь сахар, уже расхотелось. Но ты, к слову сказать, устроился недурно, — окинул он взглядом просторную комнату, обставленную красивой современной мебелью, с кружевными покрывалами и картинами на стенах. Затем смущенно умолк. Не прошло и полугода, как у главного инженера умерла мать, с которой они жили вдвоем.
Чути достал кофейник и мельницу.
— Пока вскипит вода, насладимся музыкой, ладно? Бетховена?
Худой, гладко выбритый участковый врач вежливо кивнул головой. Он не очень-то любил музыку. И если хотелось иногда послушать ее, то заказывал цыгану что-нибудь грустное. А эти симфонии, они тянутся бесконечно. Хорошо еще, что во время исполнения можно поговорить.
Чути принялся выбирать пластинки.
— Пятую? Ладно?
— Ладно, — ответил врач, разглядывая новомодную кофейную колбу, в которой начала уже закипать вода.
На диске радиолы быстро завертелась пластинка. Иголка, словно по волнам, заскользила по ней, и казалось, будто творец вкладывал все свое сердце и мозг в мелодию — с такой живостью и так проникновенно звучала симфония судьбы.
Чути на миг зажмурил глаза, но тут же открыл их, очнувшись от аромата кофе; он торопливо приготовил две крохотные, тонкие, как яичная скорлупа, голубовато-белые фарфоровые чашечки.
— Говоришь, я хорошо устроился? Что ж, твоя правда. Хотя этого не в силах понять Ремер. Он тысячу раз предлагал мне перебраться в Будапешт. Как, дескать, можно жить в шестидесяти километрах от завода? Глупости. С нынешней техникой это уже не проблема. На своем «Тополино» я за час добираюсь в город. Захотелось поговорить с заводом — у меня под рукой телефон. Вот увидишь, будущее подтвердит мои слова, люди покинут столичные центры и переедут в тенистые кварталы вилл…
