— Тьфу… держать в таком кисете табак!
— А что? Ведь твой кошелек тоже сделан из кожи животного.
— Верно…
У Агнеш даже голова закружилась, и она вынуждена была ухватиться за край стола.
— Послушайте, Йоли, эту сводку вы составили неверно, — сказала она наконец.
— Да? Тогда исправьте, — ответила Добраи и, передернув плечами, снова с увлечением принялась разглядывать фотографии Декань.
— И этот друг Пети говорит, что немцы оккупировали нас как нельзя кстати, на фронте будто творятся беспорядки. Мужичье бежит к большевикам. А евреи до того расхрабрились, что во многих рабочих ротах каждого десятого пришлось подвергнуть наказанию.
— Ну, конечно… Вчера мне Курт писал, что немцы наступают. Они совсем иной народ, не стонут, а воюют.
— Барышни Добраи и Декань, если вы сейчас же не сядете на свои места и не приметесь за работу, я буду просить, чтобы вас уволили, — произнесла теперь уже энергично Агнеш.
— Как же, стану я сейчас копаться в этих книгах, — огрызнулась Добраи и, неохотно сев на место, продолжала рассказывать: — Щаци говорила, что они отдыхали на Матре вместе с гитлерюгендцами, очаровательными двенадцати-тринадцатилетними юнцами, которые, подражая фюреру, вместо завтрака питались только сухим хлебом — фюрер не ест масла…
— Прекратите болтовню! — перебила ее Агнеш.
— Вы, наверное, перестали бы ворчать на нас, если б мы хвалили большевиков? — спросила в ответ Декань.
— Сейчас рабочее время, — раздраженно обрезала ее Агнеш.
— Неужели для вас так важно, чтобы эти еврейские сводки были готовы обязательно к сроку?
— Перестань, — вмешалась Добраи. — Надо же как-то отблагодарить за назначение. Новая метла…
Агнеш все еще разглядывала неверно сделанные выписки из текущих счетов. Какой простой казалась жизнь, когда на нее смотрели со школьной скамьи. «Молись и трудись». Но на какого лешего трудиться? Тибор тоже говорил… Что же он говорил?
«Труд приятен, если он доставляет человеку удовольствие. Тогда он весь отдается делу. Каменщику приятно от сознания, что он строит дом, врачу — оттого, что лечит…»
— Все в зал! — заглянул к ним в комнату Татар.
— Что-то нам улыбается, дядя Дюри? — поинтересовалась Декань. — Сахар раздавать будут?
Но Татар молча захлопнул за собой дверь.
В зале чиновники выстроились полукругом; став посередине, Татар браво вытянулся и начал читать отпечатанный на машинке приказ.
«Дирекция и чиновники акционерного общества «Завод сельскохозяйственных машин» в подтверждение того, что они готовы сделать все в интересах поддержания тотальной войны…»
Добраи и Декань толкнули друг друга локтями. Неужто все это сочинил Татар? А как он торжественно говорит, прямо оратор…
Господин Лустиг с таким волнением слушал эту патетическую декларацию, что даже не удивился, когда под конец Татар зачитал список лиц, подлежащих немедленному увольнению: госпожа Геренчер, Гизелла Керн, Лайош Лустиг и мобилизованный Миклош Кет. Опустив голову, он продолжал стоять посреди комнаты, как тогда, когда его не приняли п консерваторию, и придумывал, что же ему сказать домашним.
Гизи Керн упала на стол и заплакала. Госпожа Геренчер громко заохала и начала ругаться.
— Этого слышать не желаю… и принимать к сведению… Где доктор Ремер? Подпись подделана… Меня уволить? Меня, которую принял еще господин директор Геза Ремер?.. Кто пятнадцать лет служил верой и правдой… извольте, я жена арийца, мой муж солдат и сейчас на фронте, меня не так просто вышвырнуть, я напишу в Лондон господам директорам, вы еще поплатитесь за это… Нет таких законов, чтобы меня уволить. Увольте тогда и доктора Ремера, он тоже еврей, но большим псам, как видно, все сходит; нет, я этого так не оставлю…
И Маргит, эта преданная чудо-чиновница, принялась поносить высокое начальство, как какой-нибудь практикант, которого вынудили работать сверхурочно.
Господин Лустиг вошел в бухгалтерию, сел на свое место, не спеша снял нарукавники, сложил красную салфетку, в которой приносил завтрак, тщательно отобрал принадлежавшие ему карандаши. Затем вдруг вскочил, схватил тонко очиненные карандаши и изо всей силы швырнул их на стол. Обломки графита и копировальные перья рассыпались по всей комнате.
Добраи презрительно ухмыльнулась. И, когда господин Лустиг, не прощаясь, бросился вон, она встала и открыла окно.
— Воздух стал чище! — и захихикала вместе с Декань.
Чаплар не знала, что сказать Гизи Керн, но чувствовала, что сейчас самым прекрасным и героическим было бы сказать, что она покидает эту жалкую контору вместе с Гизи, или пойти к Ремеру и попросить, чтобы Гизи не увольняли, но продолжала молчать, беспомощно глядя, как Гизи, хлюпая носом, укладывала в портфель свой скромный скарб — несколько книжек и кое-какие вещички.
Доктор Ремер заявился только в полдень. К тому времени трое уволенных уже ушли. Кивнув Татару, он позвал его к себе.
Татар, не спрашивая разрешения и не ожидая, пока его пригласят, сел в кресло напротив Ремера и закинул ногу на ногу. Достав из портсигара сигарету «Мемфис», он весело произнес:
— Ну, с этим покончено. А получился настоящий цирк.
— Еще не то будет, господин управляющий. Кстати, о вашей преданной службе я сообщил лондонским хозяевам. Они не забудут вас после войны.
— Полноте, я далек…
— Я знаю, что вы сделали это не ради собственной выгоды. Но ведь будут учтены ваши особые заслуги.
— Можете располагать моей жизнью, — ответил управляющий и, встав, низко поклонился.
Ферко
— Класс, сми-р-р-но!
Шестиклассники вмиг разбежались по своим местам, стройными рядами выстроились возле парт, торопливо поправили рубашки и замерли.
Школьный звонок продолжал оскорбительно дребезжать. Дежурный Карпинец, любивший называть себя помощником инструктора левейте[17] Комароми, который часто поручал ему производить экзекуции и командовать «Лечь — встать! Лечь — встать!», окинул пристальным взглядом класс и завопил: «Равнение направо!» Мальчики, словно кто-то их дернул за подбородки, одновременно уставились на окно. Взгляд их через оконное стекло был обращен куда-то вдаль, в глубину двора, на унылый запыленный каштан, на какую-то воображаемую точку, где, по определению учителя географии, проходит Восточный фронт. Каждый день перед началом занятий приходилось стоять в таком положении и несколько минут вспоминать героев, которые, не щадя своей крови и жизни, оказывают сопротивление «большевистскому чудовищу».
Ферко Чаплар стоял у второй парты. В эти минуты размышления он испытывал такой восторг и такое внутреннее напряжение, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Мысленно он видел орудия, изрыгающие пламя, неуклюжие бронеавтомашины, рассекающие небо ракеты, воронки от бомб, солдат, бегущих по грохочущему полю боя сквозь дым, огонь и мглу в атаку. У него было такое чувство, что, если бы ему дали винтовку, он один остановил бы целую армию. Ибо он должен защитить от неведомых чудовищ все, что его окружает, — пропахшую чернилами и мелом школу, висящие на стенах карты, каштаны на школьном дворе, весь окружающий, милый его сердцу мир.
Этим утром Ферко думал о фронте сосредоточеннее, чем обычно. После двух бессонных, мучительных ночей он наконец решил: на коммунистов следует доносить. Коммунисты не верят в бога, разрушают семью, увозят в Сибирь мужчин, создают колхозы, едят в колхозах из котелков, никому не платят жалованья, все у них по карточкам — и одежда и еда, — у них нет школ, они не печатают книг… Но ведь отец любит читать, старался он побороть свои сомнения, и какие интересные истории рассказывает о Киниже, который схватил турка зубами и пустился с ним в пляс, о Эгерской крепости, о горе Зобор… Нет, уступать нельзя, коммуниста надо выдавать властям, даже если это твой отец, даже если от этого разорвется сердце…
Он так углубился в свои горькие думы, что даже не заметил, что все уже сели и товарищи справа и слева озадаченно перешептывались: почему это господин учитель Бода запаздывает?
— Садись, Чаплар, — дернул его за пиджак сосед по парте Имре Немет. — И не жмурься так, а то подлый Карпинец все что-то посматривает в нашу сторону. Еще, чего доброго, запишет и донесет, что у тебя плохое настроение.
— Что… как… за что?
— Боже мой, в каких это ты облаках витаешь? Доложит, что ты не радуешься тому, что пришли немцы и оккупировали нас.
Классный наставник Иштван Бода пришел на урок минут через пятнадцать после звонка.
«Сейчас к нему подходить неудобно. После уроков подойду и скажу, что хочу с ним поговорить», — решил Ферко.
— Посмотри, какой Бода бледный… под глазами круги, — зашептал Немет.
Учитель остановился у кафедры и окинул взглядом всех сорок учеников шестого класса. Затем посмотрел на каждого в отдельности, стараясь заглянуть в глаза, как бы силясь увидеть, что таится в глубине его сердца. Продолжая стоять, ученики все больше удивлялись тому, что Бода не вызывает к себе дежурного для доклада, не подает знака петь «Верую», но и садиться не разрешает.
