С этими словами я растянулся на травянистом холме возле реки. Во мне снова ожила надежда. В ту же минуту солнце выглянуло из–за лёгкого пушистого облачка, затянувшего его лик, и холм, долина и широкая река, плавно убегавшая в тихий, таинственный лес, молчаливым возгласом радости просияли в ответ его лучам. Вся природа засверкала и задышала, земля подо мной стала совсем тёплой, великолепная стрекоза гибкой стрелой пронеслась перед моими глазами, и целый хор невидимых птиц залился ликующей песней.
Вскоре даже просто лежать на солнце стало слишком жарко, и я поднялся, решив укрыться в тени ближайшей галереи. Эта галерея привела меня в другую, та — в третью, и я долго и бесцельно бродил по дворцу, неустанно восхищаясь его простым великолепием, пока не попал в ещё один зал. Его небесно–голубой свод поблёскивал серебряными созвездиями, а поддерживали его порфировые колонны, но не такого густо–багряного цвета, каким обычно бывает этот камень (кстати, золоту здесь явно предпочитали серебро, а воздух был такой свежий, что оно всегда оставалось чистым и ясным). Сразу за узкой чёрной полоской, бегущей между колоннами, пол здесь плавно прогибался вниз, образуя гигантскую, глубокую чашу, наполненную чистейшей, прозрачнейшей, словно светящейся, водой. Края её были из белого мрамора, а дно сверкало драгоценными камнями самых причудливых форм и оттенков. На первый взгляд могло показаться, что никакого замысла тут нет и чья–то весёлая, беззаботная рука разбросала их как придётся, но в этом небрежном сочетании усматривалась удивительная гармония. Я невольно загляделся на игру радужных бликов, переливавшихся ещё чудеснее, когда вода приходила в лёгкое движение, и вскоре почувствовал, что стоит сместить хотя бы один камешек, и всё целое уже не будет таким прекрасным. На кристальной поверхности воды покоилось отражение голубого купола, расцвеченного серебряными звёздами, как будто другая, ещё более глубокая чаша удерживала и обнимала ту, что лежала предо мной. Должно быть, эта дивная купальня наполнялась водой того самого фонтана, что стоял во дворе.
Повинуясь неодолимому желанию, я, скинув одежду, бросился в воду, и она одарила меня совершенно новым телесным чувством, которое одно было способно воспринять всю полноту её прелести. Волны так плотно обнимали меня, что, казалось, проникли в самое сердце и оживили его. Я вынырнул, помотал головой, стряхивая с волос воду, и, точно в радуге, поплыл посреди разноцветного сверкания в волнующейся воде. Потом я нырнул, не закрывая глаз, и с изумлением открыл для себя новое чудо: под водой мраморная чаша простиралась во все стороны, как море; на дне виднелись каменистые утёсы, какие бывают в океанских впадинах, с бесчисленными пещерами и фантастическими зазубренными башенками. Вокруг пещер вились водоросли всевозможных оттенков, между ними пламенели кораллы, и мне показалось, что далеко впереди в волнах резвятся какие–то существа, похожие на людей.
«Должно быть, меня заколдовали!» — подумал я. Что если, вынырнув, я действительно окажусь один посреди огромного, беспокойного моря, вдалеке от земли? Но нет; когда я высунул голову из воды, надо мной простирался всё тот же голубой свод, подпираемый пурпурными колоннами. Я нырнул ещё раз и опять оказался в сердце бескрайнего океана. Подплыв к самому краю чаши, я без труда выбрался наружу, ибо вода плескалась почти у самых колонн, набегая на бордюр чёрного мрамора. Одевшись, я вышел, чувствуя себя удивительно свежим и отдохнувшим.
И тут я впервые увидел, что по всему дворцу расхаживают еле заметные грациозные фигуры. Некоторые из них прогуливались вместе, увлечённые разговором. Кто–то бродил в одиночку. Другие стояли небольшими стайками, словно рассматривая картину или скульптуру. Никто из них не обращал на меня внимания, да и я едва различал их смутные очертания. Иногда кто–то из них вообще растворялся в воздухе, стоило мне на него заглядеться. Когда наступил вечер и взошла луна, ясная, как морские волны, касающиеся заходящего солнца, силуэты здешних обитателей стали заметно чётче, особенно когда те проходили между мною и луной или когда сам я оказывался в тени. Но даже сейчас мне удавалось разглядеть лишь мелькнувшие складки светлого покрывала, округлый локоть, белоснежную шею, выхваченную луной из полутьмы, или маленькие ножки, одиноко бредущие по лужайке, залитой лунным светом. Как это ни печально, мне так и не посчастливилось ни приблизиться к этим восхитительным существам, ни взглянуть на саму Королеву фей. Судьба моя распорядилась иначе.
В этом дворце из мрамора и серебра, с его фонтанами и лунным светом, я провёл много дней. Невидимые слуги всё так же ублажали меня обильными яствами, и я каждый день плескался и плавал в волшебной купальне. Всё это время тень почти не беспокоила меня. Меня не покидало тревожное ощущение, что она где–то рядом, однако одной моей надежды на то, что здесь мне помогут навсегда избавиться от её ненавистного присутствия, было довольно, чтобы она на время оставила меня. О да, мне предстояло вновь столкнуться с нею, но как это случилось, я расскажу чуть позже.
На третий день я отыскал дворцовую библиотеку и потом неизменно проводил там почти всё послеобеденное время. Не говоря уже о прочих, куда более существенных её достоинствах, библиотека служила мне прекрасным укрытием от полуденного солнца. Утром и ближе к вечеру я зачарованно бродил по лугам и по лесу или, забывшись в сладких грёзах, лежал на траве под каким–нибудь исполинским деревом. Вечерами же я стал всё чаще и чаще бывать в совсем иной части дворца; но повесть о том, что приключилось со мною там, ещё впереди.
Библиотека располагалась в громадном зале, и свет в неё падал через крышу, сделанную из цельного вогнутого стекла, искусно расписанного невероятно ярким и загадочным узором. Все стены от пола до потолка были сплошь уставлены книгами. Большинство из них выглядели совсем древними, а некоторые имели вид донельзя странный и непривычный; я никогда не видел ничего подобного и вряд ли смогу как следует их описать. По всем стенам, заслоняя книги, были протянуты ряды галерей, соединённых лестницами.
Галереи эти были высечены из разноцветного камня: мрамора и гранита, порфира и яшмы, лазурита и агата, и их цвета и оттенки чудесно переплетались и перетекали друг в друга, образуя чудную, гармоничную мелодию. Казалось бы, галереи и переходы, сработанные из камня, должны были придавать всему сооружению массивный и тяжёлый вид, но зал был настолько необъятным, что они протягивались вдоль стен, как верёвочные лестницы.
Некоторые ряды книг были задёрнуты разноцветными шёлковыми занавесями, которые так и оставались опущенными всё время, пока я жил во дворце, и я чувствовал, что заглядывать за них было бы непростительной дерзостью. Но другие книги явно были в полном моём распоряжении. День за днём я приходил в библиотеку, растягивался на одном из роскошных восточных ковров, небрежно брошенных на пол, и читал, читал, читал, покуда глаза мои не начинали слипаться от усталости — нет, это была даже не усталость; скорее, я чувствовал себя обессилевшим от невыносимого восторга. Иногда я читал до тех пор, пока меркнущий свет не заставлял меня выйти на воздух, чтобы прохладный ветерок вселил в меня новую бодрость и освежил усталое тело, истомившееся от внутреннего жара ничуть не меньше, чем от палящих солнечных лучей.
Сами книги здесь тоже были необычными. Если, к примеру, мне случалось открыть труд по метафизике, то не успевал я прочесть и двух страниц, как и сам с головой погружался в размышления о только что открытой истине, напряжённо раздумывая о том, как лучше поделиться этим чудным открытием со всем человечеством. Иногда такие книги заставляли меня словно отступить на шаг, ещё глубже заглядывая в корень метафизических рассуждений, и я ловил себя на том, что пытаюсь распознать духовную истину, из которой произросло то или иное материальное явление, или силюсь соединить две аксиомы, обе по–своему верные, отыскав ту точку, где их незримые линии наконец–то сойдутся, открывая ещё более высокую и совсем иную истину, не похожую ни на одну из первоначальных аксиом, но никоим образом не отрицающую ни ту, ни другую; напротив, именно из этой истины обе они всегда черпали всю свою жизненную силу.
Если книга повествовала о далёких странствиях, я сам становился путешественником. Вокруг меня теснились новые земли, неведомые мне доселе переживания, невиданные обычаи. Я шёл и ехал, открывал для себя новые горизонты, сражался, плакал и радовался своим успехам. Если книга посвящалась истории, я становился её главным действующим лицом, страдая от собственного осуждения и благодарно принимая собственную похвалу. Точно так же я врастал в любой роман. Всё его повествование было обо мне, ибо я превращался в того героя, что более всего походил на меня, и его история становилась моей до тех пор, пока я не поднимал голову от книги — устав от долгой жизни, сжатой в пределы одного часа, добравшись до смертного одра или просто дочитав последнюю страничку, — и с внезапным изумлением не вспоминал, где я и кто я на самом деле, и, увидев знакомые стены и свод, понимал, что все испытанные радости и страдания — всего лишь плод лежащей передо мной книги. Если же в руках у меня оказывалась поэма, слова в ней просто исчезали или уступали главное место череде форм и образов, то возникающих, то снова пропадающих, повинуясь беззвучному ритму и скрытым рифмам.
