Понятно, что из–за этого тамошние пейзажи выглядят совсем иначе. В безветренные вечера ни один стройный корабль не бросает своего длинного, колеблющегося отражения к ногам тех, кто дожидается его в гавани; ни одна девушка не любуется своей красотой у тихого лесного колодца. Только солнце и луна оставляют на воде свой сияющий отпечаток. Море там похоже на пучину смерти или воплощённую тень забвения, готовую поглотить любого, но никогда не раскрывающую своих секретов. Женщины всё равно плещутся в нём, как яркие морские птицы, а вот мужчины куда реже входят в его волны. Небо же, напротив, отражает всё, что находится внизу, как будто само сделано из земной воды. Конечно, в его вогнутой поверхности все линии и формы немного искривляются, но каких только удивительных фигур не увидишь порой в висящей над головой глубине! Купол его не круглый, как у нас, а несколько овальный, вытянутый вверх, как скорлупа у яйца; в середине он кажется гораздо более высоким, чем по краям, и звёзды, появляющиеся на нём ночью, высвечивают «царственный свод, выложенный золотой искрой», внутри которого достанет места для всех бурь и ураганов на свете.
Однажды вечером в самом начале лета вместе со стайкой здешних обитателей я стоял на крутой скале, нависшей над морем. Они расспрашивали меня о моём мире и его обычаях, и между делом я обмолвился, что дети у нас рождаются не из земли, как это бывает у них. Меня тут же засыпали градом недоумённых вопросов; поначалу я пытался как–то от них отвертеться, но в конце концов мне пришлось (хотя говорить я старался как можно уклончивее и в самых общих чертах) рассказать им о том, как в нашем мире появляются дети. Почти все женщины сразу же, хоть и довольно смутно, сообразили, что я имею в виду. Некоторые из них мгновенно завернулись в своё пышное оперение, как они поступают всегда, когда хоть немного обижаются, и, оскорблённо выпрямившись, замолчали. Одна тут же распростёрла розовые крылья и ослепительной молнией нырнула с утёса в раскинувшееся под ним ущелье. У другой же девушки от моих слов ярко загорелись глаза, и, повернувшись, она медленно ушла прочь, влача за спиной полураскрытые пурпурно–белые крылья.
На следующее утро её нашли мёртвой возле засохшего дерева на голом холме, за много миль от морского берега. Там же, по обычаю, её и похоронили.
Перед смертью каждый из них, повинуясь какому–то внутреннему велению, ищет себе место, похожее на то, где родился, а отыскав его, ложится на землю, складывая на груди крылья или руки, словно готовясь ко сну, и тогда уже засыпает навеки.
Они чувствуют, что смерть близко, когда их внезапно охватывает мучительная жажда чего–то непонятного, неизвестного. Эта неясная тоска заставляет их искать уединения и медленно пожирает изнутри душу, покуда тело не гибнет от изнеможения. Такое же чувство охватывает юношу и девушку, если им случится поглубже заглянуть друг другу в глаза, но вместо того, чтобы остаться вместе и подойти друг к другу ещё ближе, они расходятся в разные стороны и в одиночку умирают от своей страсти. Почему–то мне кажется, что после этого они заново рождаются у нас на Земле. И если там, повзрослев, они находят друг друга, всё у них складывается удачно, а если нет, то им кажется, что они так и не обрели счастья. Правда, точно я тут сказать ничего не могу. Узнав, что у земных девушек нет крыльев, но есть руки, здешние женщины изумлённо переглянулись и заметили, что наши девушки, должно быть, выглядят очень смелыми, но чересчур мужеподобными, не зная, что их собственные крылья, какими бы прекрасными они ни были, — всего лишь неоформившиеся руки.
Видите, какую власть возымела надо мной эта книга? Даже сейчас, вспоминая её повествование, я пишу так, словно сам побывал на той далёкой планете, видел её устройство и обычаи и беседовал с её обитателями. Но мне и правда кажется, что так оно всё и было.
Дальше в книге рассказывалось о девушке, которая родилась в конце осени и жила во время длинной (а для неё совершенно бесконечной) зимы, но потом вдруг решилась пойти на поиски тех мест, где цветёт весна, — ведь на той планете, как и у нас, в разных полушариях попеременно владычествуют разные времена года. Повесть о ней начиналась так:
Долго–долго, по рощам гуляя одна,С неизбывной печалью смотрела она,Как с усталых деревьев один за другимЛистья каплют на землю дождём золотым.И цветы, позабыв о былом щегольстве,Умирают бесславно в пожухлой траве,Будто в чём–то дурном провинились они,И беспечное солнце, что в летние дниИх любовно ласкало, смеясь и шутя,Как кормилица добрая тешит дитя,Рассердясь, утомилось, махнуло рукойИ на юг поспешило привычной тропой.А они, от стыда опустив лепестки,Молчаливо иссохли от тщетной тоски.Только ветер унылый, предвестник скорбейПроносился, как Смерть, меж угасших стеблейИ со стоном бессильным в осеннюю ночьВсе игрушки былые отшвыривал прочь,Как ребёнок, лишившись пичуги своей,Опустелую клетку бросает в ручей.А дубы–исполины, строги и прямы,Поседев от дыханья грядущей Зимы,Непреклонно стояли, натужно кряхтя,Когда ветер сердитый, свирепо свистя,Мимо них пролетая в морозной пыли,Молодые деревья сгибал до земли.И заблудшие волны на сером пескеБеспокойно метались в осенней тоске,Белой пеной ложились в прибрежную падь,Но, сдержаться не в силах, вздымались опять.И стремясь до реки добежать поскорей,Спотыкался о камни озябший ручей.Всю природу теперь осеняла печаль,И печальная дева в печальную дальБез конца устремляла невидящий взор,Пока листик последний на стылый бугорНе слетел, одиноко кружась среди тьмы,Возвещая приход королевы–Зимы.И заплакала дева над мёртвым листком,Как невеста над мёртвым своим женихом:Если горести чаша до края полна,Вмиг от капли единой прольётся она.Сколько тягостных дней молчаливо пройдёт,Пока первый подснежник в саду расцветёт.Сколько долгих ночей в свите пасмурных летТихо канет в безрадостный серый рассвет,Пока птицы в зелёном сплетеньи ветвейВновь зальются весеннею песней своей.Ей приснятся поля и живые ручьи,На волнистой траве золотые лучи,И безмолвный родник, что все дни напролётТайну радости дивной своей бережёт,И река, что о счастье, ликуя, поётИ меж сосен задумчивых к морю течёт.Ей приснится роскошная, чудная ночь,Где от сладостных грёз удержаться невмочь,Где на хрупких цветах, как живой аромат,Капли света дневного хрустально блестят,И волшебница–ночь до рассветных лучейИх баюкает в люльке душистой своей.И затихнет душа, как агатовый свод,Где созвездий лучистых кружит хоровод.Но наутро опять из блаженного снаК вековечной печали вернётся онаИ увидит, от грёзы очнувшись своей,В стылом воздухе кружево голых ветвей.
Наконец, истомившись от зимней тоски, она отправилась в южные края, чтобы на полпути повстречать весну, медленно шествующую на север. И вот однажды ветреным и пасмурным днём, после многих несчастий и разбитых надежд, после множества горьких и бесплодных слёз она наконец–то отыскала в голом лесу один–единственный подснежник, проклюнувшийся где–то между зимой и весной. Она свернулась возле него калачиком и умерла. И я почти не сомневаюсь, что вскоре после этого где–то на земле родилась крохотная девочка, прозрачно–бледная и тихая, как маленький подснежник.
Глава 13
Как торговый корабль оседает в волну,
Так и я погрузился в любви глубину.
Только выплыву я или кану на дно,
Мне, невольнику страсти, уже всё равно.
Старая баллада
Я Любовь понять стремился,
Но не смог — напрасный труд!
Только, чувствую, решился,
А сомненья — тут как тут!
Сэр Джон Саклинг
Я всё–таки попытаюсь пересказать одну историю, хотя — увы! — это всё равно, что пытаться воскресить целый лес из ломаных сучков и увядших листьев. Книга была такая, какой и полагается быть настоящей книге; хотя в чём таился её секрет, в словах или чём–то ещё, я не знаю. Мысли сверкали и отражались в душе с такой силой, что буквы и строки словно растворялись в небытии, уступая место самому главному. Я пересказываю эту историю, и мне неизменно чудится, что я перевожу её с богатого, выразительного языка, способного воплотить размышления самого тонкого, высокообразованного народа, на скудное, едва оформившееся мычание какого–нибудь дикого племени. Конечно же, читая её, я сам превратился в Козмо, и его жизнь стала моею; но в то же самое время я умудрялся оставаться и собой тоже, и все события были исполнены двойного смысла. Порой мне казалось, что передо мной самая что ни на есть обыкновенная, древняя как мир история, в которой два человека любят друг друга и страстно жаждут близости, но в конечном итоге всё равно видят друг друга гадательно, как бы сквозь тусклое стекло.
