В час ночи шквал ужасный налетел,Швырнул корабль с размаху, как корыто;Открылась течь, и остов заскрипел,Большая мачта оказалась сбита.Корабль весь накренился и осел,Как раненый, не чающий защиты;И скоро, в довершение беды,Набралось в трюмах фута три воды.

Часть экипажа, устали не зная,Взялась за помпы, прочие меж темПробоину искали, полагая,Что можно бы заткнуть ее совсем.Напрасный труд: упрямая и злаяВода, наперекор всему и всем,Просачивалась буйно сквозь холстину,Тюки белья, атласа и муслина.

Ничто б несчастным не могло помочь —Ни стоны, ни молитвы, ни проклятья,И все ко дну пошли бы в ту же ночь,Когда б не помпы. Вам, мои собратья,Вам, мореходы Англии, не прочьЧудесные их свойства описать я:Ведь помпы фирмы Мэнна — без прикрас! —Полсотни тонн выкачивают в час.

С рассветом буря стала утихатьИ даже течь как будто ослабела.Матросы, не решаясь отдыхать,Насосами работали умело.Но к ночи ветер поднялся опять,И море беспокойно заревело,А ураган, набравшись новых сил,Корабль одним ударом накренил.

Измученный, лежал он без движенья,На палубы нахлынула вода.(Картин пожаров, битв и разрушеньяНе забывают люди никогда,Но, хоть рождают боль и сожаленьеРазбитые сердца и города,Всем уцелевшим, как давно известно,О катастрофе вспомнить интересно.)

Матросы, топором вооружась,Грот-мачту торопливо подрубили,Но, как бревно, лежал, не шевелясь,Как будто ослабевший от усилий,Больной корабль; тревожно суетясь,Фок-мачту и бушприт они свалили —И, как старик, что превозмог недуг,Корабль с усильем выпрямился вдруг.

Естественно, что в час такой плачевныйВсех пассажиров ужас обуял:И аппетит их, и покой душевныйЖестокой бури приступ нарушал.Ведь даже и матросы, к повседневнойОпасности привыкнув, каждый шквалВстречают смело, только дозой грогаИ рома ободренные немного.

Ничто так не способно утешать,Как добрый ром и пламенная вера:Матросы, собираясь умирать,И пили и молились свыше меры;А волны продолжали бушевать,Клубились тучи в небе мутно-сером,И, вторя вою океана, ввысьПроклятья, стоны и мольбы неслись.

Но Дон-Жуан один не растерялся,Находчивость сумел он проявить:Он вынул пистолет и попыталсяБезумство на борту остановить,И экипаж ему повиновался;Они страшились пули, может быть,Сильней, чем волн, хоть моряки считают,Что во хмелю тонуть им подобает.

Идти ко дну готовясь через час,Они просили грогу. Но упорноЖуан им отвечал: «Меня и васПогибель ждет, но умирать позорноВ обличье скотском!» Власти подчинясь,Ему внимали пьяницы покорно,И сам Педрилло, выбившись из сил,Напрасно грогу у него просил.

Старик несчастный был разбит совсем:Он жаловался громко, и молился,И каялся в грехах, и клялся всем,Что он теперь вполне переродился;Теперь, не отвлекаемый ничем,В науки б он прилежно погрузился,Никто его не мог бы соблазнитьДля Дон-Жуана Санчо Пансой быть.

Потом опять надежда появилась —К рассвету ветер несколько утих.Но с прежней силой течь возобновилась;Усилий не жалея никаких,Команда вновь за помпы ухватилась,А два десятка слабых и больныхНа солнце сели, кости прогреваяИ к парусам заплаты пришивая.

Желая течь хоть как-нибудь унять,Они под киль поддели парусину.Пусть кораблю без мачт не совладатьС разгулом урагана и пучины,Но никогда не нужно унывать,Встречая даже страшную кончину!Хоть умирать приходится лишь раз,Но как — вот это беспокоит нас!

Швыряли волны их и ветры билиПо воле и по прихоти своей.Матросы и руля не укрепили,И отдыха не знали много дней,Но ждали все же наступленья штиля(Надежда подкрепляет всех людей).Корабль, конечно, плыл еще куда-то,Но по сравненью с уткой — плоховато.

Пожалуй, ветер стал ослабевать,Зато корабль держался еле-еле,И все, кто начал это сознавать,Насупились и явно оробели;Притом воды им стало не хватать.Напрасно в телескоп они глядели:Ни паруса, ни полосы земли —Лишь море предвечернее вдали.

А к ночи снова буря разыгралась,И в трюме и на палубе опятьВода, как накануне, показалась.Все знали, что теперь несдобровать.Все помпы отказали. ОставалосьНа жалость волн и бури уповать, —А волны столь же к жалости способны,Как люди в дни войны междоусобной.

Вот плотник, со слезами на глазах,Измученный, явился к капитану.Он был силен, хотя уже в годах,Не раз уж он по злому океануОтважно плавал, и отнюдь не страхЕго заставил плакать, — но не странно,Что он заплакал: он семью имелИ в страшный час детей своих жалел.

Корабль тонул. Мольбы и заклинания,Все пассажиры начали кричать:По сотне свеч угодникам заранееНесчастные старались обещать.Иные в этом хаосе стенанияСпешили шлюпки на море спускать,Один к Педрилло бросился в смятенье,Прося хоть у него благословенья.

Иные наряжались, торопясь,Как будто на воскресное гулянье;Иные рвали волосы, крестясь,И плакали, кляня существованье;Иные, в лодке плотно умостясь,Утешились на время от сознанья,Что лучше корабля хороший челнПротивиться способен гневу волн.

Но, к сожаленью, в этом состоянье,Усталые от страха и тоски,Они тащили в диком состязаньеКуда попало кадки и тюки.Ведь, даже умирая, о питаньеМечтают люди, смыслу вопреки!Но в катер погрузили очень мало:Мешок с галетами и бочку сала.

Зато в баркас успели взять и ром,И хлеб, слегка подмоченный, и мясо —Свинину и говядину; притомВоды бочонок взяли для баркасаИ даже пять огромных фляг с вином —По существу, немалые запасы!Хотя при обстоятельствах такихИ на неделю б не хватило их.

Все остальные лодки потерялиВ начале шторма. Впрочем, и баркасБыл в жалком состоянье и едва лиМог долго продержаться. Но сейчасНе думали об этом: все мечталиЗа борт скорее прыгнуть, чтобы часУрвать у жизни: всем уж ясно стало,Что лодок для спасенья не хватало.

Вот сумерки, как лиловатый дым,Над водною пустыней опустились;Ночь надвигалась облаком густым,И лица всё бледнее становились:За этой пеленой, казалось им,Черты чего-то гневного таились.Двенадцать дней их страх сводил с ума,Теперь его сменила смерть сама.

Кто в силах был — трудились над плотом:Нелепая затея в бурном море;Хотя смешного мало было в том,Но остальные, облегчая горе,Над ними насмехались. Крепкий ромПодогревал веселье. В страшной свореПолубезумцев, полумертвецовИх дикий смех казался визгом псов.

К восьми часам бочонки, доски, реи —Всё побросали в море, что могли.По небу тучи, сумрачно темнея,Скрывая звезды, медленно ползли.От корабля отчалив поскорее,Как можно дальше лодки отошли.Вдруг черный остов дрогнул, накренилсяИ как-то сразу в воду погрузился.

И тут вознесся к небу страшный крикПрощанья с жизнью. Храбрые молчали,Но вой трусливых был смертельно дик;Иные, в волны прыгая, рыдали,И волны жадно поглощали их,И снова пасть пучины разевали.Так в рукопашной схватке в жажде житьСпешат враги друг друга задушить.

Вот над могучим воем ураганаЕще один последний общий стонРванулся в тьму полночного туманаИ снова, громом бури заглушен,Умолк в пустыне черной океана;Но ветер доносил со всех сторонЛишь крики одиноких утопавших —Агонию пловцов ослабевавших.

Нагруженные лодки отошлиЗаранее, но те, кто были в них,Едва ли верить искренне моглиТеперь в спасенье бренных тел своих,Куда бы волны их ни понесли.В баркасе только тридцать было их,А в катере лишь девять поместилось,Погрузка неразумно проводилась.

Все прочие — душ около двухсот —Расстались с христианскими телами.Утопленник недель по восемь ждет,Носимый океанскими волнами,Пока святая месса не зальетЧистилища безжалостное пламя;А месса нынче, что ни говори,Обходится порою франка в три!

Жуан помочь Педрилло постаралсяСпуститься своевременно в баркас;Несчастный педагог повиновался(Он весь дрожал, не осушая глаз).Жуан отлично всем распоряжался;Он, верно б, и своих лакеев спас,Но вот беда — Баттиста, он же Тита,Погиб из-за пристрастья к aqua vita[112].

И Педро не был вовремя спасенПо вышеупомянутой причине:На катер неудачно прыгнул онС кормы — и канул в пенистой пучине,Неведеньем блаженно упоен.Вино, в его виновное кончине,Жестокость волн смягчило для него:Он утонул — и больше ничего.

К отцу хранил герой наш уваженье —Его собачку он с собою вез.Опасности почуяв приближенье,Метался и скулил несчастный пес.Обычно катастрофы и крушеньяПредчувствует собачий умный нос!Схватив собачку эту, вместе с неюЖуан мой в лодку прыгнул, не робея.

Деньгами второпях наполнил онСвои карманы и карман Педрилло —Наставник, истощен и потрясен,Повиновался робко и уныло;Но твердо верил наш отважный донВ свое спасенье, молодость и силы,А потому в такой ужасный часСобачку и наставника он спас.

А ночь ревела, ветер бесновался,Громады волн вставали с двух сторон,И парус то испуганно вздувался,То опадал, от ветра защищенСтеной воды, и на корму бросалсяОбрушившийся вал. Сквозь свист и стонОни друг друга слышать перестали,Промокли все до нитки, все устали.

Разбитый катер вдруг нырнул во мрак,И больше тень его не появлялась.Баркас еще держался на волнах;Из одеял к веслу какой-то парусПриделали матросы кое-как.Но всем собратьев гибель вспоминалась,Всем было жалко сала и галет,Доставшихся акулам на обед.

Вот солнце встало пламенно-багровое —Предвестник верный шторма; тут однаВозможность — бурю вытерпеть суровуюИ ждать, чтоб успокоилась она.Всем ослабевшим — средство образцовое —По ложке дали рому и винаС заплесневелым хлебом; все устали.И все в лохмотьях жалких замерзали.

Их было тридцать, сбившихся толпой,Оборванных и дремлющих устало:Иной сидел с покорностью тупой,Иной лежал, иного даже рвало;От холода и сырости ночнойИх лихорадка лютая трепала,И только небо покрывало их —Измученных, голодных и больных.

Мне говорили, что желанье житьСпособно и продлить существованье:Больные могут волей победитьЛюбое тяжкое заболеванье,Предохраняя жизненную нитьОт ножниц Парки[113]. Страха трепетаньеОпасно смертным — робкий человекСвой краткий укорачивает век.

Но старички, живущие на ренту,Живут, как я заметил, дольше всехИ внуков, ожидающих моментаКончины их, частенько вводят в грех.Но, впрочем, за хорошие процентыДают нам под наследство без помехПо векселям ростовщики-евреи,Хотя они всех кредиторов злее.

В открытом море эта жажда житьОбуревает нас: ни сила шквала,Ни буря не способны победитьСердца пловцов, упорные, как скалы.С опасностью и случаем шутить —Удел матросов; так всегда бывало —И аргонавты, и библейский НойСпасались этой жаждою одной!

Но люди плотоядны от рожденья,Как тигр или акула; с юных летЖелудки их привыкли, к сожаленью,Иметь мясное блюдо на обед.Конечно, аппарат пищевареньяИ овощной приемлет винегрет,Но трудовой народ привык, признаться,Свининой и говядиной питаться.

На третий день попали морякиВ глубокий штиль — прозрачный, тихокрылый.Как в солнечной лазури голубки,По океану судно их скользило.Распаковав корзинки и мешки,Они поспешно подкрепили силы,Не думая о том, что, может быть,Им каждой крошкой нужно дорожить.

Последствия легко предугадать:Провизию довольно быстро съели,И выпили вино, и стали ждать,Что ветер их погонит прямо к цели.Баркасом было трудно управлять:Одно весло на всех они имели,Припасов не имея никаких.Какая ж участь ожидала их?

Четыре дня стояла тишинаИ паруса висели бездыханно.В спокойствии младенческого снаЕдва качались волны океана,А голод рос, как грозная волна.На пятый день собачку Дон-ЖуанаУбили, вопреки его мольбам,И тут же растащили по кускам.

Иссохшей шкуркой на шестые суткиПитались все, но продолжал поститьсяЖуан: ему мешали предрассудкиПапашиной собачкой подкрепиться.Но, побежденный спазмами в желудке,Решил передней лапкой поделитьсяС Педрилло: тот и половинку съел,И на вторую жадно посмотрел.

Семь дней без ветра солнце пожиралоБессильные недвижные тела,Простертые как трупы. Даль пылала:В ней даже тень прохлады умерла.Ни пищи, ни воды уже не стало,И молчаливо, медленно рослаПредвестием неотвратимых бедствийВ их волчьих взорах мысль о людоедстве.

И вот — один товарищу шепнул,Другой шепнул соседу осторожно,И шепот их в зловещий тихий гулСтал разрастаться грозно и тревожно.Никто не знал, кто первый намекнулНа то, что все скрывали, сколь возможно,И вдруг решили жребии метать:Кому судьба для братьев пищей стать,

Они уж накануне раскромсалиВсе кожаные шапки и ремниИ съели. Пищи взоры их искали,Хотели мяса свежего они.Бумаги, впрочем, сразу не достали,Поэтому — о муза, не кляниЖестоких! — у Жуана взяли силойНа жребии письмо подруги милой.

Пришла минута жребии тянуть,И на одно короткое мгновеньеМертвящую почувствовали жутьВсе, кто мечтал о страшном насыщенье.Но дикий голод не давал заснутьВгрызавшемуся в сердце их решенью,И, хоть того никто и не желал,На бедного Педрилло жребий пал.

Он попросил их только об одном:Чтоб кровь ему пустили; нужно былоЕму лишь вену вскрыть — и мирным сномЗабылся безмятежно наш Педрилло.Он умер как католик; веру в немНедаром воспитанье укрепило.Распятье он поцеловал, вздохнулИ руку для надреза протянул.

Хирургу вместо платы полагалосьКусок отличный взять себе, но тотЛишь крови напился; ему казалось,Что как вино она из вены бьет.Матросы съели мясо. Что осталось —Мозги, печенка, сердце, пищевод —Акулам за борт выброшено было.Таков удел несчастного Педрилло.

Матросы съели мясо, я сказал,За исключеньем тех, кого действительноСей вид мясоеденья не прельщал.Жуан был в их числе: неудивительно —Уж если он собачку есть не стал,Считая, что сие предосудительно,Не мог он, даже голодом томим,Позавтракать наставником своим!

И он был прав. Последствия сказалисьОбжорства их в конце того же дня:Несчастные, безумствуя, метались,Кощунствуя, рыдая и стеня,В конвульсиях по палубе катались,Прося воды, судьбу свою кляня,В отчаянье одежды раздирали —И, как гиены, с воем умирали,

От этого несчастья их число,Я полагаю, сильно поредело.Но те, кому покамест повезлоВ живых остаться, думали несмело,Кого бы снова скушать; не пошлоНа пользу им сознанье злого делаИ зрелище жестокой смерти тех,Кто объедался, позабыв про грех.

Всех толще был помощник капитана,И все о нем подумывали, — ноПрихварывал он что-то постоянно;Еще соображение одноСпасло его от гибели нежданно:Ему преподнесли не так давноПо дружбе дамы в Кадисе вскладчинуПодарок, удручающий мужчину.

Педрилло уж никто не доедал:На аппетит усердных едоковНевольный страх порядком повлиял.Жуан, ко всем превратностям готов,Куски бамбука и свинца жевал;Когда же случай им послал нырковИ пару альбатросов на жаркое, —Покойника оставили в покое.

Пусть те, кого шокирует из васУдел Педрилло, вспомнят Уголино[114]:Тот, кончив свой трагический рассказ,Грыз голову врага. Сия картинаВ аду ничуть не оскорбляет глаз;Тем более уж люди неповинны,Когда они друзей своих едятВ минуты пострашней, чем Дантов ад.

Лишь ночью ливнем тучи разразились.Как трещины засушливой земли,Страдальцев губы жаждою кривились,Ловили капли влаги, как могли.Когда б вы в Малой Азии родилисьИль без воды дней десять провели, —В колодец вы мечтали бы спуститься,Где, как известно, истина таится.

Дождь ливмя лил, но эта благодатьЖестокой жажды их не облегчала,Пока не догадались разостлатьНа палубе остатки одеяла;Его, понятно, стали выжиматьИ воду пили жадно, одичало,Впервые ощущая, может быть,Насколько велико блаженство пить.

Глотая воду, как земля сухая,Их губы оставались горячи,Их языки чернели, опухая,В иссохшем рту, как в доменной печи.Так, о росинке нищих умоляя,В аду напрасно стонут богачи!И если это правда, то действительноДоктрина христианства утешительна.

Среди скитальцев были два отцаИзмученных и два печальных сына.Один держался бодро до конца,Но умер вдруг, как будто без причины.Старик отец взглянул на мертвеца,Перекрестился истово и чинно,«Да будет воля божья!» — произнесИ попрощался с первенцем без слез.

Второй ребенок слабеньким казался,Он был изнежен и немного хил,Но долго мальчик смерти не сдавался,Поддерживал в нем дух остатки сил.Отцу ребенок слабо улыбалсяИ слово утешенья находил,Когда в чертах отца, с надеждой споря,Мелькала тень разлуки — ужас горя.

И, наклонясь над мальчиком своим,Не отрывая глаз, отец унылыйСледил за ним, ухаживал за ним.Когда страдальцев ливнем оживило,Ребенок был уж вовсе недвижим,Но взор померкший радость озарила,Когда из тряпки в рот ему отецХоть каплю влаги выжал наконец.

Ребенок умер. Пристально и странноСмотрел отец на хладный этот прах,Как будто труп, простертый бездыханно,Еще очнуться мог в его руках.Когда же, став добычей океана,Поплыл мертвец, качаясь на волнах, —Старик упал и встать уж не пытался,Лишь изредка всем телом содрогался.

Вдруг радуга у них над головой,Прорезав облака над мглою моря,На крутизне воздвиглась голубой.Все стало сразу ярче, словно споряСияньем с этой аркою цветной;Как плещущее знамя на просторе,Горел ее прекрасный полукруг;Потом поблекнул и растаял вдруг.

Как ты хорош, хамелеон небесный,Паров и солнца дивное дитя!Подернут дымкой пурпур твой чудесный,Все семицветье светом золотя, —Так полумесяцы во тьме окрестнойГорят, над минаретами блестя.(Но, впрочем, синяки при боксе тожеС его цветами, несомненно, схожи!)

Все ободрились: радугу ониСчитали добрым предзнаменованьем:И римляне и греки искониПодобным доверяли указаньям.В тяжелые и горестные дниПолезно это всем; когда страданьемИзмучен ум, — приятно допустить,Что радуга спасеньем может быть.

Вдруг белая сверкающая птица,Как будто голубь, сбившийся с пути,Над ними стала медленно кружиться,Казалось, уж готовая почтиДля отдыха на мачту опуститься,Как будто ночь хотела провестиСреди людей, — и птицы появленьеИм показалось признаком спасенья.

И все-таки хочу отметить я:Сей голубь очень мудро поступил,Что дальше от двуногого зверьяНайти себе пристанище решил:Будь даже тем он голубем, друзья,Который Ною милость возвестил,Насытились бы им, как пищей редкой, —Им и его оливковою веткой[115].

С приходом ночи ветер разыгрался,Но был спокоен звездный небосвод.В неведомом пространстве продвигалсяСкитальцев жалких обветшалый бот.То им казалось — берег рисовалсяВ туманной мгле на грани синих вод;То слышался им дальний шум прибоя,То грохот пушек, словно с поля боя.

К рассвету ветер сразу ослабел.Вдруг вахтенный воскликнул возбужденно,Что долгожданный берег засинелВ дали, зари сияньем освещенной.Никто поверить этому не смел:Скалистый берег, светлый, озаренный, —Уже не сон, мерещившийся им;Он был реален, видим, достижим!

Иные разрыдались от волненья,Иные, не решаясь говорить,Глядели вдаль в тупом недоуменье,Еще не смея ужас позабыть;Иной шептал творцу благословенья(Впервые в долгой жизни, может быть!);Троих будить настойчиво пытались,Но трупами лентяи оказались.

Днем раньше на волнах они нашлиБольшую черепаху очень ценнойПороды, к ней тихонько подплыли,Поймали и насытились отменно.День жизни этим все они спасли,Притом же им казалось несомненно,Что так внезапно, в столь тяжелый часИх провиденье, а не случай спас.

100

Гористый берег быстро вырастал,К нему несли и ветер и теченье,Куда — никто доподлинно не знал,Догадки возникали и сомненья.Так долго ветер их бросал и гнал,Что были все в большом недоуменье:Кто эти горы Этною считал,Кто — Кипром, кто — грядой родосских скал.

101

А между тем теченье неуклонноИх к берегу желанному несло.Они, как призраки в ладье Харона[116],Не двигались, не брались за весло;Им даже бросить трех непогребенныхВ морские волны было тяжело, —А уж за ними две акулы плылиИ, весело резвясь, хвостами били,

102

Жестокий голод, жажда, зной и хладИзмученных страдальцев обглодали,Ужасен был их облик и наряд:Их матери бы даже не узнали!Их ветер бил, хлестали дождь и град,Их леденили ночи, дни сжигали,Но худшим злом был все-таки понос,Который им Педрилло преподнес.

103

Все приближался берег отдаленный,Еще недавно видимый едва;Уже дышала свежестью зеленойЕго лесов веселая листва.Скитальцев взор, страданьем воспаленный,Слепила волн и неба синева,Они не смели верить, что нежданноСпаслись от хищной пасти океана.

104

Казалось, берег был безлюдно-тих,Одни буруны пенились у скал;Но так истосковалось сердце их,Что рифов устрашающий оскалКипеньем волн косматых и седыхНи одного гребца не испугал:Стремительно они на скалы ринулись —И, что вполне понятно, опрокинулись.

105

Но мой Жуан свои младые членыНе раз в Гвадалкивире омывал, —В реке сей славной плавал он отменноИ это ценным качеством считал;Он переплыл бы даже, несомненно,И Геллеспонт[117], когда бы пожелал, —Что совершили, к вящей нашей гордости,Лишь Экенхед, Леандр и я — по молодости.

106

Жуан, хоть был измучен и устал,Отважился с волнами состязаться.Страшась акул, он силы напрягал,Чтоб как-нибудь до берега добраться.Трех спутников он сразу потерял:Два вовсе не смогли передвигаться,А к третьему акула подплылаИ, за ногу схватив, уволокла.

107

Но наш герой держался еле-елеИ вдруг увидел длинное весло;Хоть руки у Жуана ослабелиИ плыть ему уж было тяжело,Весло схватил он, и к желанной целиЕго и эту щепку понесло,То плыл он, то барахтался, то бился —И на песок беспомощно свалился.

108

Впился ногтями цепко он в песок,Сквозь бред соображая через силу,Что океан ревел у самых ногТо дико, то угрюмо, то уныло,Бесясь, что утащить его не могОбратно в ненасытную могилу.Жуан лежал недвижен, слаб и нем.Да, он от смерти спасся, — но зачем?

109

С усилием он попытался встать.Но тут же на колени опустился.Тревожным взором начал он искатьТоварищей, с которыми сроднился,Но хладный страх объял его опять;Один лишь труп с ним рядом очутился, —На берегу чужом, у хмурых скал,Казалось, погребенья он искал.

110

Заметив это вздувшееся тело,Жуан подумал, что узрел свой рок.В его глазах все сразу потемнело,Все поплыло — и скалы и песок;Рука, весло сжимая, помертвела,И, стройный, как весенний стебелек,Поник он вдруг, бессильный и безгласный,Как лилия увядшая, прекрасный.

111

Как долго он на берегу лежал,Не знал Жуан — он потерял сознаньеИ времени совсем не замечал:Сквозь тяжкие, но смутные страданьяОн, пробиваясь к жизни, ощущалБиенье крови, пульса трепетанье,Мучительно томясь. За шагом шагСмерть отступала, как разбитый враг.

112

Глаза открыл он и закрыл усталоВ недоуменье. Чудилось ему,Что лодку то качало, то бросало,И с ужасом он вспомнил — почему,И пожалел, что смерть не наступала.И вдруг над ним сквозь сон и полутьмуСклонился лик прекрасный, как виденье,Лет восемнадцати, а то и менее.

113

Все ближе, ближе… Нежные уста,Казалось, оживляющим дыханьемЕго согреть хотели; теплотаЕе руки с заботливым вниманьемКасалась щек его, висков и ртаС таким любовным, ласковым желаньемВ нем снова жизнь и чувства воскресить,Что мой герой вздохнул — и начал жить.

114

Тогда его полунагое телоПлащом прикрыли, голову егоПоникшую приподняли несмело;Жуан, еще не помня ничего,К ее щеке прижался, помертвелый,И, из кудрей питомца своегоРукою нежной влагу выжимая,Задумалась красавица, вздыхая.

115

Потом его в пещеру отнеслаОна вдвоем с прислужницей своею.Хоть та постарше госпожи была,Но позадорней, да и посильнее.Костер она в пещере развела,И перед ним предстала, словно фея,Девица — или кем бы там онаНи оказалась, — девственно стройна.

116

На лбу ее монеты золотыеБлестели меж каштановых кудрей,И две косы тяжелые, густыеПочти касались пола. И стройнейБыла она и выше, чем другие;Какое-то величье было в ней,Какая-то надменность; всякий знает,Что госпоже надменность подобает.

117

Каштановыми были, я сказал,Ее густые волосы; но очи —Черны как смерть; их мягко осенялПушистый шелк ресниц темнее ночи.Когда прекрасный взор ее сверкал,Стрелы быстрей и молнии короче, —Подумать каждый мог, ручаюсь я,Что на него бросается змея,

118

Лилейный лоб, румянец нежно-алый,Как небо на заре; капризный рот…Такие губки увидав, пожалуй,Любой о милых радостях вздохнет!Она красой, как статуя, сияла.А впрочем, присягну: искусство лжет,Что идеалы мраморные краше,Чем юные живые девы наши!

119

Я говорю вам это неспроста,Я даже под присягой утверждаю:Одной ирландской леди красота[118]Увянет незамеченной, я знаю,Не оживив ни одного холста;И если злое время, все меняя,Морщинами сей лик избороздит, —Ничья нам кисть его не сохранит!

120

Такою же была и эта фея;Хоть не испанским был ее наряд —Попроще, но поярче, веселее.Испанки избегают, говорят,Материй ярких — хитрая затея!Но как они таинственно шуршатБаскинами[119] и складками мантильи —Веселые прелестницы Севильи!

121

Но наша дева в пестрые цветаБыла с большим уменьем разодета.Все было ярко в ней — и красота,И золото, и камни-самоцветы.И кружевная тонкая фата,И поясок, и кольца, и браслеты,И туфельки цветные; но — ей-ей! —Чулок на ножках не было у ней!

122

Костюм ее служанки был скромнее,Из пестрых тканей, более простых;Фата была, понятно, погрубее,И серебро монет в кудрях густых(Оно приданым числилось за нею,Как водится у девушек таких).Погуще, но короче были косы.Глаза живее, но чуть-чуть раскосы!

123

Они с изобретательным стараньемКормили Дон-Жуана каждый час.Всем женщинам — пленительным созданьям —Естественно заботиться о нас.Бульон какой-то с редкостным названьемЕму варили; уверяю вас:Таких бульонов даже в дни АхиллаС самим Гомером муза не варила!

124

Но мне пора вам рассказать, друзья,Что вовсе не принцессы девы эти.(Я не люблю таинственности, яНе выношу манерности в поэте!)Итак, одна красавица моя —Прислужница, как всякий мог заметить:Вторая — госпожа. Отец ееЖивет уловом: каждому свое!

125

Он в юности был рыбаком отличным —И, в сущности, остался рыбаком,Хотя иным уловом необычнымОн занимался на море тайком.Мы числим контрабанду неприличнымЗанятием, а грабежи — грехом.Но не понес за грех он наказанья,А накопил большое состоянье.

126

Улавливал он в сети и людей,Как Петр-апостол, — впрочем, скажем сразу,Немало он ловил и кораблей,Товарами груженных до отказу,Присваивал он грузы без затей,Не испытав раскаянья ни разу,Людей же отбирал, сортировал —И на турецких рынках продавал.

127

Он был по крови грек, и дом красивыйИмел на диком острове Циклад[120].И жил свободной жизнью и счастливой,Поскольку был достаточно богат.Не нам судить, читатель мой пытливый,В каких он прегрешеньях виноват,Но дом украсил он лепной работой,Картинами, резьбой и позолотой.

128

Имел он дочь-красавицу. За нейПриданого готовил он немало,Но дочь его Гайдэ красой своейБогатства блеск бесспорно затмевала.Как деревцо, в сиянье вешних днейОна светло и нежно расцветалаИ нескольким искателям в ответУже сказала ласковое «нет».

129

И вот, гуляя вечером однажды,Жуана на песке она нашла,Бессильного от голода и жажды.Конечно, нагота его моглаСмутить девицу — это знает каждый,Но жалость разом все превозмогла.Нельзя ж, чтоб умер он, такой пригожий,И главное — с такою белой кожей!..

130

Но просто взять его в отцовский дом,Она считала, будет ненадежно:Ведь в помещенье, занятом котом,Больных мышей лечить неосторожно,Старик владел практическим умом,И υοδς[121] бы подсказал ему, возможно,Юнца гостеприимно подлечив,Его продать, поскольку он красив.

131

И вот она, служанки вняв совету(Служанкам девы любят доверять),Жуана отнесла в пещеру этуИ там его решила посещать.Их жалость возрастала; дива нету:Ведь жалость — это божья благодать,Она — сказал апостол Павел здраво —У райских врат на вход дает нам право!

132

Костер они в пещере развели,Насобирав поспешно и любовноВсе, что на берег волны принесли, —Обломки весел, мачты, доски, бревна.Во множестве здесь гибли корабли,И рухляди трухлявой, безусловно,По милости господней, так сказать,Хватило бы костров на двадцать пять.

133

Ему мехами ложе застелили;Гайдэ не пожалела ничего,Чтоб все возможные удобства былиК услугам Дон-Жуана моего.Его вдобавок юбками накрылиИ обещали навестить егоС рассветом, принеся для угощеньяХлеб, кофе, яйца, рыбу и печенье.

134

Когда они укутали его,Заснул он сразу; так же непробудноСпят мертвецы, бог знает отчего:Наверно, просто им проснуться трудно.Не вспоминал Жуан мой ничего,И горе прошлых лет, довольно нудноВ проклятых снах терзающее нас,Не жгло слезой его закрытых глаз.

135

Жуан мой спал, а дева наклонилась,Поправила подушки, отошла.Но оглянулась: ей вообразилось —Он звал ее во сне. Она былаВзволнована, и сердце в ней забилось.Сообразить красотка не смогла,Что имени ее, уж без сомненья,Еще не знал Жуан мой в то мгновенье.

136

Задумчиво пошла она домойИ Зое очень строго приказалаМолчать. И та отлично смысл простойЗадумчивости этой разгадала.Она была — пойми, читатель мой, —Двумя годами старше, что не мало,Когда познанье мы прямым путемИз рук природы-матери берем.

137

Застало утро нашего герояВ пещере крепко спящим. И покаНи солнца луч, блестевший за горою,Ни дальнее журчанье ручейкаНе нарушали мирного покоя;Он отсыпался как бы за векаСтраданий (про такие же страданьяПисал мой дед в своем «Повествованье»[122]).

138

Но сон Гайдэ был беспокоен — ейСжимало грудь. Она вздыхала странно,Ей бредились обломки кораблейИ, на песке простерты бездыханно,Тела красавцев. Девушке своейОна мешала спать и встала рано,Перебудив разноплеменных слуг,Ее капризный нрав бранивших вслух.

139

Гайдэ тотчас же слугам объявила,Что непременно хочет видеть, какВосходит в небе яркое светило:Явленье Феба — это не пустяк!Блестит роса, щебечут птицы мило,Природа ночи сбрасывает мрак,Как женщины свой траур по мужчине —Супругу иль иной какой скотине.

140

Друзья, люблю я солнце наблюдать,Когда оно встает; совсем недавноВсю ночь себя заставил я не спать,Что, по словам врачей, неблагонравно.Но если ты желаешь обладатьЗдоровьем и червонцами, — исправноВставай с зарей и, проживя сто лет,Потомкам завещай вставать чуть свет.

141

Прекрасная Гайдэ зарю встречала,Сама свежей зари. К ее щекамТревожно кровь от сердца приливала.Так реки снежных Альп — я видел сам —Преобразуются, встречая скалы,В озера, что алеют по утрам;Так море Красное всегда прекрасно,А впрочем, море Красное не красно.

142

К пещере, лани: трепетной быстрей,Она спустилась легкими стопами.Казалось, солнце радовалось ей;Сама Аврора влажными устамиЕй улыбалась, как сестре своей:Их за сестер вы приняли бы сами,Но смертной прелесть заключалась в том,Что в воздухе не таяла пустом.

143

Гайдэ вошла в пещеру торопливо,Но робко; мой Жуан беспечно спалСладчайшим сном. Она была пуглива,И на мгновенье страх ее объял.Она над ним склонилась терпеливо,Прислушалась, как тихо он дышал,И потеплее бережно укрыла,Чтоб утренняя свежесть не вредила.

144

Как серафим над праведным, онаНад мирно спавшим нежно наклонилась,А юноша лежал в объятьях сна,И ровно ничего ему не снилось.Но Зоя, как всегда оживлена,С яичницей и завтраком возилась,Отлично зная — отдадим ей честь, —Что эта парочка попросит есть.

145

Нуждаются же в пище все созданья,А странники — подавно. И притом,Не будучи в любовном состоянье,Она-то ведь на берегу морскомПродрогла и поэтому питаньеДоставила проворно: фрукты, ром,Мед, рыбу, яйца, кофе и печенье —Чудеснейшее вышло угощенье!

146

Жуана собралась она будить,Когда была яичница готова,Но госпожа ее остановитьУспела жестом, не сказав ни слова.Предоставляя завтраку остыть,Второй готовить Зоя стала снова,Чтоб госпожу свою не волноватьИ мирный сон Жуана не прервать.

147

Недвижно, распростертый, исхудалый,Жуан как умирающий лежал,И лик его бескровный и усталыйНедавние страданья отражал;И только на щеках румянец алый,Как грустный отблеск вечера, пылал,А спутанные кудри увлажненныеБлестели моря свежестью соленою.

148

Гайдэ над ним склонилась ниже. К нейОн, как младенец к матери, прижался.Как ива, он поник и, мнилось ей,Как дремлющее море, наслаждался.Расцветшей розы мягче и нежней,Он лебедем измученным казался;От бед он, правда, пожелтел, — а все ж,Ей-богу, и таким он был хорош!

149

Глаза открыл он и заснул бы снова,По нежный женский образ помешалЕму закрыть глаза; хотя больногоГлубокий сон по-прежнему прельщал,Но мой красавец нрава был такого:Он и во храме взоры обращалНе на святых косматых лица злые,А лишь на облик сладостный Марии.

150

На локоть опираясь, он привстал.Она смутилась, очи опустила,В ее лице румянец заиграл,И ласково она заговорила;Красноречиво взор ее сиял,Когда слова она произносила,И понял он, не понимая слов,Что лучший завтрак для него готов.

151

Да, мой Жуан не понимал ни словаПо-гречески, но это не беда.Он голоса прелестного такогоНе слыхивал нигде и никогда;Мелодия божественно простогоЗвучанья, величава и горда,Таилась в этих звуках непонятных,И сладостных, и мягких, и п

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 109

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Дон-Жуан - Джордж Байрон бесплатно.

Похожие на Дон-Жуан - Джордж Байрон книги

Разрыв-трава - София Парнок - Поэзия
Вечный день - Георг Гейм - Поэзия
СТИХОТВОРЕНИЯ - Всеволод Емелин - Поэзия
Я все еще люблю и не теряю веры… Сборник стихов - Юлия Глезер - Поэзия
Хрупкие времена (сборник) - Валерий Скоров - Поэзия
Струфиан - Давид Самойлов - Поэзия
Русский Мир. Золотое Кольцо. Стихи - Владимир Борисович Кольчугин - Поэзия / О войне / Прочая религиозная литература
За гранью… - Александр Королёв - Поэзия
Светлых образов мысли - Александр Липатов - Поэзия
Мосты. От тебя до меня века и дороги - Ирина Светличная - Поэзия

Оставить комментарий