инстанции, контролирующей «запрещенное». В результате постсоветский субъект утрачивает традиционную двойственность: желание и невидимое переводятся в область видимого, и мы наблюдаем, как советский субъект изменяется, разрушается и уничтожается. Он перестает быть ориентированным на приоритет рационального, стремящимся скрыть от власти свою невидимую «темную» сторону: вместо этого он становится, как утверждает Жижек,
субъектом наслаждения, что является типом субъективации, запрещенным в условиях советского режима.[158] Можно сказать, что переход от тоталитаризма к новым национальным режимам связан с новым типом политической субъективации – субъективацией не через сознание, а через наслаждение. В результате на уровне дискурса постсоветских средств массовой информации, литературы, искусства и т.д. новая политическая субъективация несомненно приносит новую по сравнению с советской стратегией политической артикуляции, артикуляцию сексуальности и даже, например, запрещенной раннее порнографии и т.д.
Благодаря каким механизмам становится возможным это новое политическое воображаемое национального наслаждения и соответствующей ему цепи эквивалентностей? Как показывает анализ идеологии национализма Я. Ставракакиса и Н. Хрисолораса, этот тип цепочки эквивалентностей возможен только через приписывание исключаемой другости в процессе формирования биполярной типологии «мы» и «они».[159] Относительно специфического постсоветского националистического дискурса как дискурса «национальных коммунистов» Салецл, применяя логику популизма и гегемонии Лаклау к постсоветским условиям, отмечает, что на уровне идеологии, кажется, что нет ничего общего между 1) коммунистами (представляющими прежнюю партийную номенклатуру, «сменившую цвета» на демократические) и 2) националистами (представленными в Украине в 90-ые, например, правыми националистическими партиями УНА-УНСО и др.). Коммунисты заявляют, что являются интернационалистами, которые осуждают любые типы национализма, тогда как националисты обычно являются антикоммунистами. Однако, как уточняет Салецл, на уровне фантазии, легко обнаружить связь между ними: оба дискурса базируются на основе «скрытого обещания».[160] Салецл использует понятие «скрытого обещания», основываясь на концепции различия между предположением и «скрытым обещанием» О. Дюкро, когда «скрытое обещание» всегда относится к фантазии и возникает как ответ на вопрос, который адресат с необходимостью задает себе: «Почему она или он говорит это?».[161] Не случайно первый президент постсоветской Украины Кравчук в беседе с профессором из Кембриджа (на тот момент времени) Майклом Игнатьевым, отвечая на вопрос «как коммунисты становятся националистами?», фактически объединил коммунистов и националистов на основе авторитарного «скрытого обещания» «управлять хорошо» (в терминологии В. Путина позже появится для этого специальный термин – «управляемая демократия»).[162] Согласно Кравчуку, единственными людьми, которые «оказались под рукой» в условиях новых стратегий национального воображаемого во время создания новых руководящих политических, экономических и т.д. учреждений, были 3,5 миллиона членов КПУ, потому что только они «умели управлять». «Мы воспитаем новых людей («национальную политическую субъективность». – И.Ж., С.Ж.), - отвечал Кравчук, – но их надо подготовить и обучить. И, к тому же, – заметил Кравчук, – что плохого в коммунистах? Многие из них настроены даже более демократично чем так называемая демократическая оппозиция». [163]
Главная отличительная особенность нового дискурса демократии как национализма в Украине в этот период – наличие «скрытого обещания» исключения национального другого на уровне политического воображаемого (фантазии). Согласно Салецл, националистический тип политического дискурса эксплуатирует логику «скрытого обещания» двумя способами – с одной стороны, он применяет идеальные националистические модели популистской идентификации; с другой стороны, скрытую, но эффективную модель политического воображаемого, которое должно удовлетворить популистскую/националистическую экономию наслаждения. Механизм функционирования националистического политического дискурса, считает Салецл, всегда использует некоторый идеал для возможной идентификации субъектов. Чаще всего эти образы связаны с «героическим прошлым нации» и строятся через дихотомию героизма/жертвы и т.д. Именно эти модели использовались гегемонными дискурсами постсоветской Украины – 1) дискурсом героизма/жертвы правых националистов-диссидентов и 2) традиционным героически-жертвенным дискурсом советской версии ортодоксального коммунизма (где коммунисты традиционно жертвовали своими жизнями ради коммунистической Партии). В то же самое время, парадокс состоит в том, что национальный политический дискурс никогда непосредственно, то есть прямо не предлагает воспринимающим субъектам те или иные идентификационные модели. Символическое пространство национальной культуры создается там, где субъекты восприятия имплицитно могут найти для себя модели, благодаря идентификации с которыми могут оказаться такими, какими они хотели бы быть, то есть такими, какими они воображают себя. Другими словами, согласно заключительному замечанию Салецл, символическое пространство политического дискурса, которое формируется поверх его дискурсивного уровня, должно быть максимально открытым для нашего воображаемого, функционируя как скрытое обещание.[164]
Новые политические границы и исключения в гегемонном дискурсе микстуры национализма и коммунизма
В своем анализе национализма А. Норваль (на примере дискурса апартеида) формулирует, что дискурс национализма строится как дискурс включения («инсайдеров») и исключения («аутсайдеров») одновременно. Также она подчеркивает, что продвижение содержания любого политического дискурса осуществляется посредством принятия во внимания тех групп, которые оказываются «внутри» гегемонного дискурса (в её примере – апартеида). Норваль пишет: «В конструировании гегемонии апартеида организация согласия была ориентирована и ограничена теми, кто считался «включенными», тогда как производство уступок, если не согласия, по отношению к «исключенным» происходило, большей частью, если не полностью, всё-таки через брутальную доминацию».[165]
Именно вследствие обнаружения отношений силы и брутальной доминации внутри гегемонного дискурса по отношению к тем, кто находится «вне» его, Норваль считает важным исследование дискурсивных процедур, посредством которых осуществляется производство репрезентации конкретных форм общественной жизни и, таким образом, его единства, которое обусловлено исключением ряда «других».[166] Границы и политические рубежи «внешнего» выступают, как показывает Норваль на примере гегемонного дискурса апартеида, как необходимые условия для репрезентации единства общества: создание таких репрезентаций единства происходит через очерчивание границ, артикуляции политических рубежей в дискурсе. Следовательно вопрос социальных разделений изначально является вопросом о пределах политического дискурса, или о форме его «конститутивного внешнего». [167]
В то же время Норваль отмечает, что процессы как «продвижения содержания», так и «осуществления доминации» не очерчиваются четкими и строгими разделительными линиями. В этом смысле она, напротив, подчеркивает как раз нефиксируемый и спорный характер политических границ всякого гегемонного дискурса (на примере дискурса апартеида): «границы включения и исключения были очерчены и перечерчены так, что это осложнило первоначальные формы социального деления, введенного апартеидом. Поэтому способ, с помощью которого это переопределение было произведено, был только частично обусловлен внутренними возможностями логики раздельного развития».[168]
Предположительно политики «многовекторности» Кучмы должны были обеспечивать реализацию стратегий нефиксируемости и оспариваемости границ в гегемонных политических практиках, однако именно они парадоксальным образом объявляются его политическими противниками причиной практик «брутальной доминации» и «репрессивного исключения» «аутсайдеров».
Поводом для обвинений режима Кучмы в брутальности и эксклюзивности становится, во-первых, заказное убийство журналиста Георгия Гонгадзе, предположительно похищенного и убитого по приказу Кучмы (что засвидетельствовали знаменитые записи майора Мельниченко, тайно сделанные в
