Но после того, как Алевтина сбежала из Москвы в Тверь, она хотела только одного — забыть о прошлом и начать новую жизнь.
И у нее это получилось. Не без помощи Греты, конечно, но должно же было ей когда-то повезти?
Только вот ненадолго.
Давид же возвращался домой в смешанных чувствах.
С одной стороны он испытывал к Алевтине ненависть, с другой — жалость. Но жалость не по той причине, что она в него влюбилась, а он не может ответить на ее чувства. Он искренне сочувствовал, что она сирота, что ее некому защитить, что она одна-одинешенька и никого у нее нет. Но вслед за сочувствием приходило непонимание: вместо того, чтобы удержаться за ту соломинку, которую ей предоставила жизнь, и ответить Сашке взаимностью, она ему отказала. И выглядело это нелогичным и бессмысленным.
За всю долгую жизнь, ему приходилось много раз отказывать женщинам.
В основном в него влюблялись молодые девочки с низкой социальной ответственностью. Потому что только с ними он и имел сексуальную связь. Как-то пробовал завести постоянную, чтобы сидела и ждала только его, но очень скоро понял, что всем женщинам нужно только одно: семья и дети. А жениться без любви и иметь детей от нелюбимой женщины он не хотел.
Но многие девушки, особенно когда видели насколько он и богат, и щедр, думали, что смогут его заполучить.
Тогда Давид прекращал с ними все отношения и навсегда менял «массажный салон».
Нельзя сказать, что он был настолько нарасхват, что легко и просто научился отделываться от женщин, которые его добивались, но делал это довольно уверенно и после ни грамма сожаления не испытывал.
Сейчас же, как он ни старался убедить себя, что именно такой жесткий отказ и должен был прозвучать в сторону Алевтины, ему было жаль ее. Потом его накрывала злость, которая выливалась в гадливость и отвращение. Отвращение распространялось и на себя за то, что захотел стать первым у девушки, которая его совершенно не волновала. И хоть он сто раз сам себя оправдывал, что не в невинности было дело, и что его жизнь давно уже сложилась так, что он постоянно покупал женщин, все равно ему было противно. Противно настолько, что он решил перестать ходить в бордели и перестать покупать любовь по часам.
Время исцелять
Девять лет назадВ электричке Алевтина уснула. Проснулась, от того, что какая-то бабка уселась рядом и обратилась к ней:
— Видок у тебя не очень… кто тебя так, милая?
Девушка зло посмотрела в ее сторону и демонстративно отвернулась к окну.
— Ночевать есть где? — не унималась бабулька.
— Есть! — прошипела Алевтина.
Уж сейчас ей меньше всего хотелось с кем-то разговаривать или рассказывать о том, что случилось и почему ее лицо разбито, а губа опухла.
— Пойдешь ко мне ночевать. А то неприятности не заставят себя ждать. Тебе помыться надо. Я погрею воду. Денег с тебя не возьму! — бабулька еще раз осмотрела девицу и добавила: — Да с тебя и брать-то нечего! Кожа да кости! Ела хоть сегодня?
Алевтина, не глядя на бабушку, замотала головой, а та уже полезла в сумку, которую держала справа от себя на скамейке, вытащила пирожок, упакованный в пластиковый пакет, развернула и протянула попутчице.
Аля сглотнула и приняла угощение, ведь оно так пахло!
— С капустой! Мои любимые.
Бабушка огляделась:
— Скоро выходим. На Пролетарской. Так ближе идти, доедай быстрей.
Аля жадно проглотила пирожок и, когда бабушка привстала, то и она поднялась и потянулась к тяжелой сумке новой знакомой, чтобы помочь.
— Не надо. Я сама. Иди за мной, не отставай.
Алевтина поплелась за бабулей, и даже сама себе удивилась, что так быстро согласилась. И ведь страха никакого не было, как будто знала ее сто лет.
— Была раньше в Твери? — спросила Алевтину бабушка, когда они перешли через дорогу и направились к производственным обветшалым зданиям.
— Нет.
— Это Морозовский городок. Другое название — Двор Пролетарки, — бабушка довольно быстро шагала между обшарпанных запустевших зданий. — Начали стройку с текстильной фабрики, а потом появились и жилые казармы, и больница с роддомом, и театр, и типография, даже богадельня была! Я все это помню. Вся жизнь моя тут прошла. Каждую кочку знаю. И меня все знают. Вот тут голубятня была, — она махнула свободной рукой, — а вот и мой дом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Все дома в округе были кирпичными, но в удручающем состоянии.
— Неужели тут живут люди? — спросила Алевтина.
— Люди везде живут. Выживают или живут, но везде. Человек такая скотина, что приспосабливается ко всему.
Они поднялись по железной широкой лестнице на третий этаж. Все стены были исписаны, а выбитые стекла заделаны фанерой. Алевтина заметила, что даже косметический ремонт тут не делали много лет. Зато у большинства квартир были одинаковые высокие деревянные двери — очень красивые, ей показалось, что за ними спрятана настоящая сказка, насколько они были не из этого мира.
Длинный коридор выглядел заброшенным, но на полу кусками был постелен новый линолеум, а стены вместо обоев обклеены новыми рекламными плакатами, выбивающимися из атмосферы бедности и разрухи. А потом из одной квартиры вышла женщина с ведром и бабушка с ней поздоровалась.
— Вернулись? А мы все уже запереживали! — охнула соседка, увидев бабулю.
— Да что со мной станет, Танюша?
— Как там Москва? Стоит? Награду получили?
— Да. И даже компенсацию выплатили. Гуляем!
Они прошли мимо шикарных панорамных окон, бабушка остановилась у двери, вытащила из кармана ключи и предложила Алевтине пройти первой.
— Проходи, твоя кровать справа. Комната небольшая, но нам с тобой хватит. Пойду погрею воду, тебе надо помыться. Грета, — бабушка протянула руку девушке.
— Алевтина…
Грета Львовна стала рассказывать о себе. О том, что все детство и юность прожила в «Морозовском городке» в казарме номер сорок девять. Здесь же она вышла замуж и родила сына.
— Таких людей, которые были, уже нет. Да и жизни такой уже не будет никогда. Мы все были огромная дружная семья. Одна моя бабушка жила в сто девятнадцатой казарме, другая в сорок седьмой.
Алевтина забралась с ногами на кровать, укутавшись одеялом. После душа, вернее обливания еле теплой водой из ковшика, который находился в общем туалете, она замерзла. Грета приказала ей «прыгать в кровать», а сама принесла чашку чая и еще один пирожок с капустой. Сама же села напротив, открыла бутылку вина, налила себе в граненый стакан и продолжила делиться с девушкой своей историей. Историей своей долгой жизни.
— Отец работал на старопрядильной фабрике, проверял чесальные машины. Мать — на ситцевой. Они влюбились, поженились и им дали комнату на четвертом этаже. После войны отцу предлагали современную квартиру, но они не согласились. У них тут был целый мир, мы очень дружно жили. В нашей казарме и еще в «Париже» — это та, которую я тебе показывала, — устраивали танцы. В «Париже» жила моя лучшая подруга Клава. Собиралась молодежь со всего рабочего городка, — Грета затянулась сигаретой и мечтательно закатила глаза. — У меня были капроновые чулки! Ах, какая я была красавица! И, конечно же, Гриша в меня влюбился. Все смеялись: Гриша и Грета, назовите еще сыночка Винегретом. Не знаю почему, но нам тоже было смешно. Молодые были. Когда молодые — все легко и просто!
— А почему казарму «Париж» прозвали? — спросила Аля.
— Да хрен его знает. Раньше мы шутили, что жизнь там была хорошая, как в Париже. Да кто его, тот Париж, видел, чтобы сравнивать? Красивая казарма… может, еще и поэтому. А в сорок восьмой казарме родился знаменитый певец, которые песни тюремные пел. Мишкой звали его, а фамилию постоянно забываю…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Грета замолчала, опять погружаясь в свои воспоминания.
Ее сына убили молодым, хотя сказали, что погиб. Муж Гриша ушел за ним через пару месяцев.
