Но буяны продолжали напирать на жреца, стараясь оттеснить его от хижины к высокому, крутому берегу озёра.
– Старый Нессо! – дразнили они, – глупый Нессо!.. борись со всеми нами; мы пришли убить тебя, и убьем непременно.
– По решению всего Лациума, – заявил Амулий, – мы Проку зарыли; я царь Альбы-Лонги и всех союзных городов; я приказал петухам убить тебя.
– Ты приказал им совершить беззаконие, – возразил Нессо, – ты принудил отца разделить Лациум на два владения, чего испокон веков не случалось у нас. Не ты, а Нумитор законный царь по наследию отцовскому.
– В поселке рамнов, остальной Лациум выбрал меня.
– Путем беззакония, Амулий. Теперь я понял, что вы пришли убить меня за дружбу с Прокой и уважение к Нумитору. Это не жертва Цинтии, а разбой, латины; вы, конечно, убьете меня, так как вас очень много, но знайте, что я дорого продам мою жизнь, и берегись тот, кто вызвал меня!..
Глаза старого силача в отверстиях мешка сверкнули так ярко, что, казалось, способны были затмить огонь принесенных факелов в руках латинов.
В исступлении ярости на беззаконие Нессо обезумел.
Изрекая угрозы и проклятья, совершенно подобный гневом и силой пещерному медведю, он бросился на Юла, как на теленка, поднял его кверху, и с размаха швырнул в озеро с отвесной кручи.
Над водою раздался пронзительный крик; сброшенный пастух ударился головою о прибрежные камни с такою силой, что без удара жреческой секиры его череп распался.
– Я принес его в жертву не Цинтии, а твоему беззаконию, царь-узурпатор! – прорычал Нессо звериным голосом, взглянул на Амулия с дикою ненавистью, а затем, точно несокрушимый утес, ринулся твердый, непоколебимый на теснившую его толпу латинских юношей.
Стоявшие по окраинам поляны старшины оцепенели в изумлении его силой, проявившейся теперь во всем ее блеске, в неравной борьбе одного с 12-ю.
Дикари Лациума были привычны к дракам, резне, крови; ежегодный вызов на бой жреца Цинтии был у них зародышем развившихся впоследствии гладиаторских игр. Рима.
Старшины восхищались силою Нессо, его ловкостью и отвагой и громко хвалили Амулия за доставленное зрелище, потому что при обыкновенной ежегодной борьбе, хоть тоже на жизнь и смерть, но в поединке, где для жреца было всегда равенство, если не превосходство, он не проявлял чудес богатырской мощи в таком величии.
– Если б мы его не знали, – говорили старшины, – могли бы подумать, что в мешке кроется не старик, а юноша.
ГЛАВА ХХ
Один против двенадцати
После гибели Юла нападавшие упали духом, затрепетали, видя на смельчаке исполнение угрозы могучего старца, и начали отступать врассыпную, пробуя окружить его со всех сторон, чтоб поразить в спину против всех правил честной борьбы, но им это не удавалось, потому что они сами же отвлекли его от центра поляны к круче, куда никто из них не рисковал подойти, чтоб не подвергнуться участи Юла, не удостоенного даже ударом священной секиры жреца, сброшенного точно гадина.
Пастухи огласили лес воплями негодования на это; старшины стучали посохами об каменистую, горную почву; многие из них, отодвигаясь от бегущих, с треском ломали молодую древесную поросль. К их воплям присоединились крики испуганных животных – оленей и коз, прирученных Нессо от скуки одиночества, – лай его собак, завыванье встревоженной совы, выглядывавшей из дупла на ослепивший ее огонь факелов.
Собаки, без всякого приказания хозяина, кинулись защищать его, и борьба жреца с пастухами стала равной. Топоры и копья полетели из рук юношей в десяток четвероногих защитников закона от беззакония, и несколько любимцев жреца распростерлись мертвыми у ног его, но силач, не обращая внимания ни на что, продолжал дикую борьбу не ради спасения, которое считал невозможным, а чтоб умереть с честью, не сдавшись беззаконникам.
– Не орошу алтаря Цинтии кровью пьяных буянов! – воскликнул Нессо в ответ на новую задорную брань.
От взмаха его каменной секиры молодой, пылкий Рулль моментально лишился головы; перебросив ее за волосы в толпу старшин, Нессо крикнул диким голосом:
– Обагряю беззаконников кровью разбойника; приношу его в жертву вам самим.
С такими же возгласами отрубленые головы Аскания и Перенниса полетели к старшинам вслед за головою Рулла.
Оставшиеся в живых 8 борцов, испугавшись страшной силы Нессо, удесятеренной его отчаянием, снова столпились в кучу, но собаки стали еще хуже рвать их за ноги, а свирепый жрец, уже усталый, с трудом переводящий сиплое дыхание, весь обрызганный кровью, но забывший всякую мысль об опасности и спасении, потому что не имел надежды, кинулся на них, точно каменная лавина с горы, ломающая все на пути, готовый сокрушить в дребезги один не только эту кучку, но и всю сотню отборных дикарей Лациума.
Борьба со служителем кровожадной Цинтии оказалась далеко не столь легкою, как полагали задорные буяны, единственно ввиду того, что их 12 человек.
Они все устали гораздо раньше старца, на которого напали; искусанные его собаками, они поминутно спотыкались и падали, а Нессо бил и бил их, поднимая и опуская свою смертоносную секиру без промаха, точно легкий цеп с тремя шариками (tribulum).
С минуты на минуту все сильнее разгораясь яростью, всесокрушающий старик стал гоняться по поляне за тремя последними юношами, которые уж не дразнили его, а оглашали лес воплями отчаяния и стыда от разрушения обманчивой надежды.
Старшины начали совещаться шепотом, что им предпринять, если жрец одолеет всех до последнего из 12-ти выставленных против него борцов? Некоторые видели в его силе сверхъестественную помощь от богини, которой он служил, и советовали оставить Нессо в покое, если он выйдет победителем из столь неравной борьбы.
Когда один из трех оставшихся упал с разрубленной головой, случившийся пустяк дал борьбе неожиданный конец: ремень, которым был перетянут, как поясом, жреческий покров вокруг стана Нессо, развязался. При этом дыры, прорезанные в верхней части этого мешка из дерюги для глаз, переместились таким образом, что старику стало очень плохо видно сквозь них, а ноги его не могли справиться с распустившимся подолом ткани, которая начала волочиться по земле спереди и сзади.
Разрубив голову одному из двух последних противников, Нессо запутался ногами, наступив на свое покрывало в густой траве, поскользнулся и стремглав упал с кручи.
Счастливцем, избежавшим смертоносного удара секиры яростного жреца, оказался юный и красивый пастух Эгерий.
Едва окончилась борьба, Амулий тотчас подошел к нему, наложил на его плечо свою руку и заговорил:
– Вот кто любимец богини Цинтии; вот кто избранник ее, сохраненный для алтаря. Облеките его немедленно в принесенные одежды его нового сана; да будет он отныне не пастух, а почтенный жрец в здешней священной дубраве!..
Юный пастух молчал на речь альбанского царя и заметно дрожал от охватившего его волнения, которое не могло быть радостным по обстоятельствам его жизни, при каких ему досталась в удел столь почетная должность в племени Лациума, но присутствующими эта дрожь юноши была сочтена именно радостью от внезапности возвышения из пастухов в жрецы.
На самом деле Эгерию не могло хотеться и сильно не хотелось идти в жрецы Цинтии.
Он был рамниец; он привык поклоняться Янусу на холме Яникул, богиня Цинтия, чтимая альбанцами, была Эгерию чужда.
При не особенно крепком сложении он видел для себя в сане неморенского жреца альбанцев безусловно скорую, верную смерть от первого противника, какой его вызовет в ночь праздника Цинтии.
Жизнь аскета казалась Эгерию непрерывною пыткой смертельной скуки, вереницею бесконечно длинных дней уныния в одиночестве, потому что этот молодой пастух по характеру был весельчак и нежно любил избранную им пастушку Перенну.
Давши клятву пьяный, Эгерий сделавшись трезвым, не мог взять слов своих обратно, – не мог отказаться от борьбы с Нессо и принятия его должности; старшины убили бы его, как непокорного, при первом возражении; оттого он молчал, скрывая начавшиеся страдания.
Мунаций подошел к нему, снял с него пастушьи овчины, составлявшие скудное одеяние дикаря, и бросил их в озеро, как вещи, которые обрекаемый на служение жертвеннику больше не должен надевать, а вместо них надел льняное платье вроде длинной, безрукавной сорочки, какие носили жрецы, цари и др. уважаемые люди в Лациуме.
За неимением налицо трупа старика, считаемого побежденным, Мунаций помазал голову Эгерия кровью последнего из убитых юношей, натянул на негр толстый дерюжный мешок с прорезанными для глаз и рук отверстиями, опоясал его ремнем из кожи жертвенной скотины, нахлобучил ему на самые брови венок из свежей дубовой листвы, вложил в его правую руку новую каменную секиру, несколько раз обвел его вокруг жертвенника, заставляя ударять секирой по лежавшим там дровам с приговариванием разных символических фраз, наконец поставил его с лицевой стороны алтаря и громко возгласил:
