На голову старика они возложили венок из кипариса и повели его к реке, где ожидала его большая лодка с устроенным высоким седалищем из наваленных копной ветвей кипариса, покрытых черною овчиной.
ГЛАВА XV
Могильник царей Лациума
Процессия народного торжества тронулась в путь.
Молодая луна слабо светила над водами Альбунея, отражаясь в них около поплывшей лодки, на которую с любопытством глядели люди, толпившиеся по берегам. Они ясно видели, как посредине высоко сидел напоказ всем старый Прока, уныло сгорбившись, весь покрытый белой холстиной с завязанными глазами по ней.
Одни из глядевших ликовали; другие жалели его, толкуя, что везут старика к предкам на могильник рано, – что он далеко не так дряхл, как старшины объявили умышленно, предложив ему испытания непосильные.
Сидевшие с ним в лодке сыновья и внук следили, чтоб он не упал в воду во время довольно долгого переезда от усадьбы на остров.
Тихо было в воздухе; прибрежные ивы стояли над водою понурившись, плакучие, ни листочком не шелохнутся. Пора стояла знойная, летняя; небо безоблачно.
Когда закатилась молодая луна, яркие звезды зажглись взамен ее над плывущей лодкой.
Там все молчали, сидели почти неподвижно, только рослые, сильные гребцы из рыбаков мерно плескали, налегая на весла, да обреченный старик вздрагивал и тихо, сдержанно рыдал пред неотвратимой кончиной.
В ответ ему неслись вздохи Нумитора; любящий сын порывался утешить отца, сказать ему о своем решении, но опасался смелого, грубого брата, примечая, что Амулий зорко следит за всеми его действиями.
Напрасные опасения!.. они были внушены великодушному человеку его безграничною сыновнею почтительностью, любовью к отцу, но в этом деле Амулий не был опасен, потому что ни о чем не догадывался; он не только не был хитер, но и умным его счесть было нельзя.
Амулий только много шумел и проявлял бессердечную жестокость там, где мог делать зло безнаказанно.
Теперь все его внимание было направлено к тому, чтобы брат не помешал ему заклинать дух отца еще заживо, потому что, нелюбимый Прокой, непослушный грубиян, он естественно, как дикарь, опасался, что, следуя тогдашним поверьям, мертвец станет вредить ему, мстить за все причиненные огорчения, особенно за раннее водворение среди предков, на что без подбиваний Амулия старшины не решились бы еще долго, а может быть, и подчинились бы внушениям Нумитора, – дали бы старику мирно скончаться естественною смертью дома.
В последние месяцы Амулий переговорил со всеми знахарями племени о том, чём ему закрепить Проку в могиле так благонадежно, чтоб тот не имел возможности не только выйти из нее сам, но и никакой заклинатель не был бы в силах вызвать его.
Знахари наделили Амулия целою кучею советов, которые тот уже успел в доброй половине забыть и перепутать, решив привести в исполнение над отцом все, что удержалось в его памяти, сложившись в дикий сумбур мучительной обрядности колдовства.
Простоватый и далеко не умный Амулий подчинил себе старшин дальних поселков латинского союза одною своею говорливостью, криком. Презираемый рамнами на Альбунее, где его хорошо знали, Амулий фигурировал вдали оттуда чем-то особенным, казался мудрецом и героем; не прозрев, что это только личина, роль, что на самом деле он глупый трус, ему повиновались почти все, даже многие из тех, кто его ненавидел.
В Лациуме тогда уже многие сознавали, что обычай почетно сводить в землю живых простых стариков под пороги домов, а правителей – на остров, – устарел, как и многое другое, у соседних племен даже совсем вывелся, превратился в фиктивный обряд задушения, при чем сын, внук или наиболее любимый ближний лишь в момент естественной кончины слегка накрывал руками нос и рот умирающего, чтоб, по поверью, удержать дух его в нем.
Были и такие племена, где ближний плотно прикладывался своим лицом к лицу умирающего, чтоб принять с последним вздохом его душу в свое тело, переселить, дать ей возможность еще долго обитать на земле в новом теле любящего, укрепляя его как бы удвоением духа.
Латины, склонные к искоренению у себя варварства, недоумевали, как им решиться на это – как нарушить заветы предков. Никто не чувствовал себя способным выступить инициатором новых идей прежде, а теперь в Лациуме и последний шепот таких людей умолк: никто не мог возвысить голос против смелого говоруна Амулия, способного заставить молчать перед ним и повиноваться всякого, кто не возвысился духом из толпы заурядных людей.
Возражать против Амулия заурядные люди не могли, потому что в спорах он забивал всякого оппонента безапелляционными ссылками на всевозможные предания и сказания, против которых не осмеливались возражать даже жрецы. Амулий ловко выхватывал слова из средины песен или заклинаний, группировал их в самодельные цитаты и предъявлял аргументы, на которые нечего было ответить.
Уже очень давно во всех племенах Италии вывелся обычай людоедства, погребение живыми всех вдов, даже молодых, вместе с умершими мужьями, а грудных детей – с матерями; в эпоху царя Проки все такое водилось лишь в слабых остатках, как случаи редкие, но Амулий желал не уничтожать варварство, а восстановлять его, искренно веря сам и навязывая другим уверенность, будто боги допустили врагов разрушить Сатурнию и отнять у ее жителей «Золотой Век» с двойной и тройной жатвой именно за то, что ее царь не чтил обычаев предков.
Что ему самому грозит печальная участь сесть живым в землю – об этом Амулий не думал, пока был молод и крепок; по его недальновидности, старость казалась ему чем-то туманным и столь отдаленным, что не стоит и думать о ней.
Дело восстановления варварских обычаев у него шло на лад очень ходко по той причине, что жрец Латиара Мунаций и все знахари держали его сторону, как фанатики, хранители преданий без разбора хороших и дурных, лишь бы завещанных стариною, держала его сторону и буйная часть молодежи, жадная до разных зрелищ и торжеств, сопровождаемых веселыми попойками, невзирая на всю мрачность причин, вроде погребения царя.
ГЛАВА XVI
Погребальная тризна
Лишь только лодка отчалила, плывшие в ней услышали раздавшееся с берега пение женщин.
Акка с хором своих подруг, пастушек, пела обещанную прощальную песнь ее деду, выбранное им самим сказание про царя Латина, имевшего прекрасную дочь Лавинию, за которую спорили два жениха.
– Жил в Лаврентуме Сильвий Латин,Над народом властитель могучий...
Так пела Акка, бряцая на лире, и хор пастушек подхватывал строфы припевом:
– Славный!.. славный!.. славный!..Мудрый!.. мудрый!.. мудрый!..– Он случайно родился в лесу,В переплетшейся чаще дремучей...Звали Сильвия «Царь-Лесовик»;Как медведь, был он силою крепок...– Сильный!.. сильный!.. сильный!..Как медведь, был крепок...
Долго раздавались звонкие голоса провожающих девушек с перебиранием струн лиры, пока они не заметили, что значительно отстали от уплывшей лодки.
Женщинам было совершенно запрещено ходить на могильный остров. Из мужчин теперь туда перебрались вброд и вплавь по неширокой обмелевшей реке лишь самые знатные, предоставив простому народу и женщинам справлять погребальную тризну царя на берегах Альбунея, как хотят вскладчину, угощаясь захваченной с собою провизией.
Сыновья привезли на остров и высадили несчастного закутанного Проку с плотно завязанными глазами.
Он сильно дрожал от овладевшего им панического страха; его пугала мысль, что остров на Альбунее – страшное место, обитель почитаемых мертвецов.
Туда никто никогда не ходил без надобности, – это было заповедное место, – потому что ужасная кара грозила от народа за нарушение покоя умерших царей и вождей, удостоенных особой чести быть посаженными в могильные срубы священной земли этого острова.
Туда не чаще, как через долгие периоды времени, собирались знатные мужчины Лациума, когда привозили хоронить уважаемого человека, преимущественно из царей, которых, однако, тоже не всех удостаивали введения в обитель избранников, на священный остров, а теперь это случилось после столь долгого промежутка, что никто из еще живущих не проникал в тамошние заповедные дебри.
Прока, которого считали даже дряхлым, тоже никогда не бывал на могильном острове, потому что его отец, дяди, братья не имели царского сана; их схоронили попросту всех под полом дома альбунейской усадьбы, справили тризну в самом поселке.
Весь этот довольно большой остров зарос диким лесом, где плохо созревали в сплошной тени и вечной сырости кислые, невкусные ягоды шиповника, шелковицы, груши, сливы, оливки, виноград.
Козы и зайцы, больше сотни лет не тревожимые людьми, во множестве расплодились там среди огромных камней, торчавших из неровной почвы, из которых многие помещены там искусственно руками людей, как могильные памятники. Кое-где огромные курганы навалены над срубами подземных хижин, куда помещали знатных престарелых особ, иногда еще живыми, в сидячем положении на их тронах, – деревянных или каменных седалищах, – служивших им всю жизнь у домашнего очага или в совете старшин, как священная мебель, утварь их сана жрецов или царей.
