Не дослушав его, Никонов, отодвигая стол, громоздко поднялся и зашагал прочь из квартиры.
— Сережа! — за ним выскочила Татьяна Викторовна. — Мы сейчас вернемся. Сереженька!..
Но Никоновы ночевать не вернулись.
— И не звони! — ярился Хрустов, когда Галина Ивановна попробовала по телефону выяснить, не в гостинице ли Никоновы. — Он не друг мне! Чужой он давно! Самовлюбленный батон с деньгами! Фофан! Был бы жив Климов, он бы ему дал щелчка по кумполу!..
20
Утром явилась Татьяна Викторовна, вошла с улыбкой, как бы ничего и не случилось, пояснила, что забрели в гости к Валевахе и у него остались. Звонили сюда — было занято. Ночью послали телеграмму Алексею Бойцову в Индию. Ну было дело, немного выпили.
— Не сердись, Левушка, — попросила Татьяна Викторовна Хрустова. — Он тебя очень любит. Он вчера только о тебе говорил. Вспоминал, как вместе работали. Как мы с Нинкой у вас блоки принимали.
Хрустов в мятой рубашке, не побрив щек, со всклокоченными кудрями молча пил чай. Галина Ивановна радостно кивала — гости возвращаются. Да и Валевахи — не такие уж плохие люди, Лёва.
— Когда мне было худо, Левушка, когда мы в ссоре были с тобой однажды, я у них вечер целый провела.
И улыбаясь, не давая взорваться Хрустову, стала рассказывать.
Галя (как уже понятно, в летописи — Таня) очутилась в морозную жуткую ночь в их жаркой трехкомнатной квартире, с новой румынской мебелью, с радиоприемником и цветным телевизором, который тогда, правда, еще не показывал в цвете — в Саянах только строили ретранслятор.
После барака, тесноты, после скудной пищи и бедноватой одежды Галя словно в рай попала. Зеркала. Зачем столько зеркал?! Люстры. Зачем столько лампочек?! А семья здесь милая. У Валевахи старшая дочь, Оля, заканчивала тогда школу, ласковая, смуглая украиночка, обняла отца и замерла, опустив длинные ресницы. Другая дочурка, лет трех, сосредоточенно гуляла с куклой в руках и с автоматом — видимо, подарком ее кавалера, ибо на полу валялся явно не девчоночий пиджачок с якорями. Жена у Валевахи, Устинья, полноватая, красногубая, с тремя золотыми кольцами на руках, кассир в магазине, водила Галю из комнаты в комнату.
«Вот живут! — пытаясь насмешливо оценивать все вокруг и тем не менее поддаваясь гостеприимству Валевах, думала она. — А что? Все это для жизни. Они же не на перекладных. Они тут обосновались».
Книги занимали целую стену: здесь и «Библиотека приключений», и «Всемирная серия»… Пушкин, Кочетов, Леонов, Шолохов, В.Федоров, Шукшин, Ленин… Вот где она сможет попросить что-нибудь — в поселковую библиотеку зайти до сих пор не могла решиться… Есенина бы для души. И какой-нибудь роман о строителях. Чтобы немного понять происходящее вокруг.
Но, словно поняв ее желание, Валеваха расхохотался и показал на замочки, которыми замыкалась каждая полка — через корешки книг пропущена стальная тонкая леска, попробуешь вынуть книгу — не вынешь.
— Это чтобы не украли. Пусть стоят, дождутся нашей старости. Сейчас читать некогда.
— У нас и «жигуленок» есть, — сказала Устинья, — Андрей бы тебя покатал, да тут сплошной гололед, пленка на бетоне… опасно.
По стенам со всех сторон висели ковры, как отвесные поляны с красно-зеленой травой, мерцали ружья, смеялись желтыми зубами патронов патронташи, на полках стояли вазы и всевозможные Буратино, на полу чернела разостланная медвежья шкура.
— Соловья баснями не кормят, — потер руки Валеваха. — Сидайте, будем исть. Позови соседа, — обратился он к жене, — наверно, оголодал…
Галя села за стол и обомлела. На полиэтиленовой скатерке лежала огромная как гитара располосованная нельма, морозно-розовая, ее правый бок, с редкими красноватыми косточками, симметричными, как следы ковки на дорогом ноже, так и просился: попробуй меня! В тарелке догоняли друг друга пестрые соленые хайрюзята, не больше ладони, а в белой чаше — мелкие скользкие маслята, а в другой — с синими цветочками — рыжики, размером с ухо, и очень похожие на ухо. Галя, как решила, что они похожи на ухо, так и есть потом не смогла. Зато все остальное ей понравилось: и брусника с капустой, и мясо с брусникой. Наливали спирт, а может быть, самогон, чистый и сладковатый.
Впрочем, Галя отвлеклась — хозяйка-то вернулась вместе с худеньким невысоким человеком в очках. Он был лыс, чрезвычайно подвижен, похож на старого мальчика.
— Игорь, — буркнул он Гале. — Игорь Михайлович..
— Ивкин, — многозначительно добавил Валеваха. — Директор бетонного… Но не бойся — свой человек, не укусит.
— Перед лицом этой рыбы все мы равны… — грустно пошутил Ивкин. — Месяц сегодня светит. Нервный, зараза.
Он не смотрел на Галю. Почему же так запомнился?! Потому ли, что позже Галя узнала, что он умер от инфаркта? Работал, не жалел себя… Из разговоров она поняла, что жена Ивкина уехала на курорт, что дома готовить некому. Галя с удивлением отметила, как, выпив всего рюмочку, он тут же опьянел и удивленно засмеялся, глядя на Галю. Глаза у него стали совсем бессмысленными.
— А-а, это ваша сестра приехала? — наконец, понял Ивкин. — Это про нее мне Васильев?.. И это про нее треплются всякие бяки?.. Ах, месяц сегодня!
Под взглядом Валевахи он, наконец, сконфузился и замолчал, и больше ничего не говорил — пил, когда ему Валеваха наливал, и ел, когда Устинья вилкой тыкала в тарелку: ешь!
— И ты не спи, — толкнула Галю в бок Устинья. — Знаю я общежитскую вашу еду.
— Давай, давай, — поддакивал с другого боку Валеваха. — Знаю я холостячек-гордячек.
Дома он говорил почти безо всякого украинского акцента. Хлопал себя комично по брюху, подскакивал: «Больше влезет!», вообще показался Гале очень славным, добрым человеком, и ей было тут, в чужом тепле, хорошо. Только Ивкин все-таки напился, а может, он болен — отвернулся к телевизору, хотя там показывали какие-то станки, ничего интересного, сидит, а щеки блестят от слез.
Валевахи, видимо, привыкли к нему такому — не обращают внимания. Оставив Ивкина одного у телевизора, повели молодую гостью в другую комнату, усадили под торшером на диванчик и принялись показывать малиновые папки с почетными грамотами Валевахи, его медали, ордена, кубки, фотографии космонавтов с автографами…
— Мы строили Светоград! — ворковал Андрей Никитич, ласково обнимая жену. — Слышала? Есть Москва, есть Париж. И есть Светоград! Ты знаешь, Галя, с чего начинали? С голой земли. Наша палатка в музее, в Москве. Веришь, нет? Старая, ободранная, в пятнах воска от свечей. Скажу по секрету. — Валеваха залился смехом, краснея от удовольствия. — Ой! Когда сказали, что ее заберет в Москву секретарь ЦК комсомола, собрались мы — все, кто жил в ней, в этой палатке номер один — Валерка тоже… расстелили на полу у меня… а мы уже в квартирах жили, когда о той палатке вспомнили… ну, расстелили, смотрим — а она еще вовсе ничего, даже не рваная… романтики мало… Я говорю: хлопцы, давайте маленько порежем, помнем… дырки прожгем… и такое веселие на нас напало. Москвичи ведь думают, у нас тут медведи с утра до вечера к нам на порог лезут… я спичкой одно место попалил, Валерка — ножом, Толька Ворогов — вилкой, пусть, говорит, думают — когти медвежьи или рыси. И первым Туровский опомнился. Стойте, кричит. Что мы делаем? Это же реликвия, мать вашу! В какой жили, такой и сохранить надо. Зачем приукрашивать свое прошлое? — Валеваха говорил и хлопал по привычке то жену по коленке, то себя, а то и, забывшись, Галю. — Застыдились мы, хотели даже документ составить: мол, считать дырки такие-то недействительными, а такие-то действительными… а потом махнули рукой — пускай. Я тебе по дружбе, ты-то больно не трезвонь! — снова залился смехом счастливый большой человек. — Ой, умора!.. Ну, было!
Валеваха кивнул на жену:
— А она, знаешь, какой была? — Он достал фотографии. — Во, смотри! Смотри! Это она! Тростинка?!
Галя увидела на деревянной опалубке носилки (носилками, что ли, бетон в Светограде таскали?..) тоненькую чернобровую девчонку в кирзовых сапогах. Галя, помнится, не выдержала, взвизгнула, обняла жену Валевахи.
— История! — смеялся Валеваха. — А на свое рыло смотрю иной раз в зеркало… ну, не сердись, не сердись! — Это он бросил попутно Устинье, которая нахмурилась при грубом слове. — Как посмотрю на своё физиономие… — Валеваха залился долгим смехом, — ой… ох… так думаю — ведь история! Исторический я человек! Вот я, Толик, Валера, Брыкин… ну, три сотни, ну, тысяча — мы и подняли Светоград! Даже вот, на, Галька, — этот вот мизинец — исторический! Я его, помню, прищемил крюком крана… А к нам Юрка Гагарин приезжал, руки жмет… спрашивает: «Что это у вас, Андрей, с пальцем?» Да-а, вот так, — радовался Валеваха, разглядывая толстый кривой розовый мизинец, и Гале захотелось, как ребенку, притронуться к этому историческому мизинцу.
— Э-эх, была молодость, утикла! Поставим эту ХЭС — и хватит. Пийду учиться. А то денег, как махорки, а чего-то нового нема. Кубомэтры, кубомэтры… Надоело. Конечно, работенка нравится… ндравится… — Валеваха не пepecтавал ухмыляться. — Но хочется и дураком побыть, чему-то поучиться…
