и вы убедитесь, что это — клиническая, а не биологическая смерть.
— Хорошо, мы посоветуемся. Выйдите и примите что—нибудь успокоительное.
— Независимо от вашего решения, я своего не изменю.
Только за дверью он понял, что страшно устал. Веселов был рядом.
— Ну, как судилище? Сколько вёдер вошло в клистир?
— 51 —
— Порядком. Посиди с Грачёвым. Не допускай никого, кроме лаборанток и жены. Я выйду во двор ненадолго.
— Ноу проблемз! Дыши, а я побуду Цербером. И полаю, и покусаю, но в дом не пущу.
«Нет, это я двадцать лет пребываю в анабиозе, бесчувственном и бессмысленном», — говорил себе Юрий, сидя на скамейке в парке, — Грачёв — аскет и фанатик, решился на непредсказуемый шаг ради людей. Веселов, которого все считают алкоголиком и болтуном, оказался настоящим мужиком, готовым на поступок и на ответственность за него. А что я? Растительная, слепая жизнь, покорность обстоятельствам, нежелание или неумение изменить что—либо… Неумение? Да нет же! Просто маленький и подленький страх потерять благополучие, которого сам и не заработал!».
— Спасибо вам, Юрочка! — услыхал он женский голос и вздрогнул. Рядом стояла жена Грачёва. — Они вынесли решение.
Оленев сжал зубы, готовый ко всему.
— Решили пока ничего не предпринимать. Анализы взяты. Я чувствую, вы лучше всех осведомлены о работах Матвея и верите в его правоту. А я верю вам. Идите, отдохните, я всё равно буду здесь.
— Нет, — мотнул головой Юра, — Никто, кроме меня, не справится. Дело в том, что о ребионите я знаю больше, чем ваш муж. Извините.
— Подробностей Матвей не рассказывал. Такой характер.
— Во всём виноват я. Это я принёс ему древний рецепт и спровоцировал на работу по его воспроизведению. Если бы только знал, чем это закончится.
— Я вас не виню. А Матвей не мог поступить иначе.
На крыльцо вышла Мария Николаевна, отыскала взглядом Оленева и кивнула ему.
— Извините, меня зовут.
— Юра, — как ни в чём не бывало, обратилась к нему, — Сейчас не время для диспутов и ссор. Я не верю в чудеса, но это моё личное мнение. Так вот, я настояла, чтобы Грачёва оставили в покое. Контроль и наблюдение возлагаю на тебя, придётся остаться на ночь.
Позвони домой, предупреди семью.
Она вернулась в корпус, а Юра двинулся к выходу из больничного городка, где находились телефоны—автоматы. Его нагнал Веселов.
— Мне отмщение! С демонической силой меня вышибли из обители блаженных, повергли в прах, отчикали крылышки без наркоза и даже на пиво не дали.
— На, блаженненький, — в тон ответил Юра и протянул горсть мелочи, — Помолись и за меня, грешного, в святом пивбаре. Кто остался с Грачёвым?
— Машка. Хоть и стерва порядочная, но перед истиной сподобилась. Уважаю!
— 52 —
— И я не ожидал от тебя. Ты же был противником ребионита.
— Увы, дорогой Штирлиц! Мужик тем и отличается от амёбы, что может не только поглощать жидкость, но и признавать ошибки.
— Никогда не встречал болтливых амёб! — рассмеялся Оленев.
Они расстались, и Юра позвонил домой. К телефону подошёл отец.
— Квартира, — сказал он, откашливаясь.
— Папа, ты?
— Это не Ватикан, это квартира.
— Папа, это я, Юра. Ты не болен? Домой кто—нибудь приходил?
— Дитер Болен болезням не волен. Свинка—ангинка, от минтая спинка. Приходила Лера, чума и холера, — папа говорил разными голосами, как Ванюшка.
— Она уехала в лагерь? Кто—нибудь проводил её?
— Муж её проводил. Кандидат докторских наук или доктор по кандидатам в мастера. А вы кто такой?
— Господи, опять. Юра я, твой сын. Сегодня я домой не приду, остаюсь дежурить. Не беспокойся и передай это супруге, Марине.
— Субмарине? Когда усталая подлодка из глубины придёт домой, да?
— Папа, — вздохнул Юра, — Не выходи из дома ни в коем случае!
Он повесил трубку и ударил аппарат.
— Ну, Ванька, погоди!
Внезапно телефон разразился звонком. Юра взял трубку.
— Да?
— Да и нет не говорить, губки бантиком не делать. Вы поедете искать? Или ты уже нашёл? — затарахтел Ванюшкин голос.
— Нашёл. Приключений на собственную… шею. Куда опять дочку мою дел?
— Очередной запуск в будущее. Заслуженная художница. Лауреатка. Укатила с мужем на пленэр. Или на пленум. Делает революцию в живописи. Международное признание! Не чета папашке!
— Пошёл к чёрту? — Юра повесил трубку.
— Куд—куда—а? — шутовски донеслось напоследок из самого аппарата.
По дороге в больницу из кармана халата раздался голос Ванюшки—старика, серьёзный, даже угрожающий:
— Не шали! Нарушишь Договор — пеняй на себя!
— Не пугай, надоело!
В палате Грачёва было непривычно тихо — не работал ни один прибор. Поэтому внятно прослушивалась работа респиратора в соседней палате, где лежала незнакомка.
— Юрий Петрович, вот анализы, только что принесли, — дежурная сестра Наташа протянула Оленеву листочки и вышла.
— 53 —
Юра вчитывался в цифры и сравнивал их с записями Грачёва. «Слава Богу, совпадает. Ты прав, Матвей. Мы оба правы».
Мария Николаевна стояла у окна и делала вид, что любуется парком. Наташа открыла дверь:
— Марь Николаевна, Юрий Петрович — идите в ординаторскую чай пить. Я приготовила, —
и села за столик дежурного врача, — Идите, там Вера Семёновна одна. Я подежурю.
— Вера Семёновна, — ласково обратилась Мария Николаевна к Грачёвой, когда они пили чай, — Вы бы прилегли хоть на часок, нельзя же так.
— Нет—нет, Мария Николаевна, я никуда не пойду, я останусь здесь до конца, — ровным голосом отвечала Грачёва, глядя перед собой куда—то в пустоту.
То ли желая разрядить молчание, то ли отвлечь гостью от невесёлых мыслей, Мария Николаевна снова пристала к ней:
— Вера Семёновна, в лаборатории стоит компьютер, его Матвей Степанович взял у кого—то на время для работы. Может, его надо вернуть? Вы не знаете, кому? Мы бы отвезли.
— Компьютер? — переспросила Вера Семёновна, с трудом переключаясь на новую тему, — Это компьютер Матвея Степанович, он сам его купил, она смотрела на Марию Николаевну, как на несмышлёного ребёнка, — Мы собирали деньги на машину, но ему понадобился компьютер.
Она поставила чашку, поблагодарила и вышла.
Юра расположился в палате на стульях. Он прикрыл глаза и представил себе бесконечную, волнистую равнину пустыни, изжелта—розовые барханы — три низких и один высокий — как четырёхдольник в стихах, как ненавязчивую мелодию, растянувшуюся до горизонта, сливающуюся с мутным, песочного цвета, небом. Он воображал себя птицей, парящей над пустыней в такт барханам — чуть выше и чуть ниже, и мелодия доносилась чуть слышно: песня без слов, из одних гласных звуков. Расслабление, растворение, безмыслие, полный и абсолютный отдых, недоступый даже во сне.
Оленев летел над песками, потоки воздуха топорщили перья на концах крыльев, и тут кто—то на земле поднял ружьё и выстрелил.
Он
