Пока назначенные члены церкви заканчивали подготовку к церемонии, я нашел уединение в небольшой часовне, пристроенной к клиросу[1] на восточной части собора. Я так привык оставаться наедине со своими мыслями, что последняя неделя выбила из колеи.
Мне нужна была тишина, и я нашел ее в тени исповедальни, предназначенной для приватных бесед. Найдя убежище внутри, я сел на деревянную скамью, а потом закрыл дверь и глаза. Здесь пахло лаком для дерева и благовониями, запах которых навевал детские воспоминания. По сути я рос в стенах католических учреждений, а дома проводил лишь лето. По крайней мере, пока не достиг того возраста, когда отец начал делать из меня того человека, каким хотел меня видеть. Ему не нравился мой математический талант. Отец считал это пустой тратой времени. Хотя все члены высшего эшелона I.V.I. согласились, что это полезный навык, и его стоило отточить, я никогда не смог бы забыть разочарования в глазах отца.
Он с самого начала возлагал на меня большие надежды. Я вел себя не так, как полагалось детям. Его первенец был лишен озорной невинности. Я всегда был прилежен и серьезен. Уважал его желания и поступал в соответствии с его строгими правилами. Все вокруг, включая мою мать, говорили, что это должно ему понравиться. Однако он придирался к странной пустоте в моих глазах, хоть и требовал чего-то очень близкого. Я не раз слышал его одобрение моей холодности. Казалось, это было единственным, что вызывало удовольствие на его суровом лице. Если я когда-либо ощущал, как меня охватывали эмоции, как сквозь выстроенную стену просачивалась человечность, то быстро от этого избавлялся и старался забыть, что это когда-либо происходило.
В конце концов, даже после всех моих попыток доказать свою состоятельность, я никак не смог поколебать мнение отца обо мне. Вероятно, именно поэтому я так легко поддался ядовитой похвале Эля Морено. Отец всегда был разочарован мной, а Эль, напротив, никогда не переставал восхищаться тем, как работал мой мозг. Он не раз говорил, что никогда не видел ничего подобного. Мы вместе корпели над цифрами дни, недели, месяцы напролет. Именно общее дело породило связь куда более прочную, чем сталь. Я даже не заметил, когда ледяная оболочка вокруг меня начала таять. Я открывал ему те стороны своей души, которые не позволял видеть больше никому. Было время, когда я улыбался ему. И даже смеялся. Все это казалось таким чуждым раньше, но естественным с Элем.
Я стал видеть в нем отца, и эта ошибка стоила мне дороже, чем можно описать словами. Каким глупым я себя почувствовал, когда в моей голове зародилось семя его предательства. Когда я очнулся в больнице, искалеченный и изуродованный, мне сказали, что я стал единственным выжившим членом своей семьи, оказавшимся дальше от взрыва.
Бесчисленное количество раз я слышал от «Общества» и собственного отца, что доверие – непостоянное животное. Мы давали клятву защищать и заботиться о своих братьях по духу, но это не означало, что среди нас не было перебежчиков или предателей. И когда они появлялись, последствия были разрушительны, а цена всегда высока. Меня учили сомневаться в чужих мотивах, и я следовал совету. Однако Эль ослепил меня своим фальшивым восхищением. Его одобрение легло бальзамом на мою внутреннюю слабость, и я купился.
Я подвел отца, брата и каждого, кто погиб той ночью. Возможность доказать папе, что я чего-то стоил, упущена. Но я мог сделать для него последнее дело. Мне было под силу вынести приговор человеку, отправившего его в могилу.
Может, Эль уже не очнется. Но произойдет ли это при его жизни или уже после смерти, он узнает, причиной каких разрушений стал. Эль попробует на вкус мою месть, когда этой ночью его дочь поклянется принадлежать мне, а потом каждый свой следующий день будет проводить в моих объятиях.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я не знал, что означало истинное удовольствие. Никогда не улавливал стоящий за этими словами смысл. Однако мог догадываться, что этого состояния я почти достиг. Ледяное сердце наполняло тепло при одной мысли, что скоро Айви заплатит за грехи своего отца. Подчиняясь моей власти, она познает вечную тьму. Айви станет принадлежать мне, но никогда не будет любима. И когда после сегодняшней ночи она посмотрит на себя в зеркало, то познает настоящий стыд. Я бы не согласился на меньшее.
В тени исповедальни я пробежал пальцами по ожерелью из четок, которому вскоре суждено стать ошейником моей жены. Церемония начнется через полчаса, когда Мерседес напишет, что добралась домой после приготовлений к свадьбе в доме Морено, где помогала моей невесте. Сестра сообщила, что лицо Айви станет идеальным холстом для лезвия моего ножа. Во мне шевельнулась необъяснимая зависть, поскольку Мерседес уже успела внимательно изучить мою пленницу. С той встрече в кабинете ее отца много лет назад, я видел Айви вблизи лишь однажды. Ночью, когда дарил ей кольцо. Было темно, а потому я не смог разглядеть ее как следовало. И хотя я бесчисленные часы изучал фотографии Айви в досье, это было совсем не то, что дышать с ней одним и тем же воздухом.
Я ответил сестре, попросив собрать кое-какие вещи и уехать в комплекс I.V.I. на эту ночь. Вернув телефон в карман, я прислонился головой к деревянной перегородке и прикрыл глаза. Однако в следующий миг тишина часовни была нарушена. В нее кто-то ворвался, учиняя шум.
– Просто дай мне пять минут наедине с собой. Пожалуйста, Абель.
Я узнал мягкий мелодичный голос Айви и последовавший за ним рык ее брата.
– Я буду приглядывать за тобой, – предупредил он. – Даже не думай сделать какую-нибудь глупость.
Я услышал шуршание ткани и мягкую поступь босых ног по каменному полу. Она не надела купленные мной туфли. Глупая своенравная девчонка.
Следующие несколько минут я слушал, как она бродила по часовне. Я не видел Айви, но мог представить, как она искала убежище. Чтобы спрятаться там и никогда не вылезать.
Когда дверь с другой стороны исповедальни открылась, и вошла Айви, я глубоко вздохнул и передвинулся подальше в темноту. Она опустилась на колени всего в нескольких дюймах от меня, нас разделяла лишь тонкая сетчатая панель.
Айви все двигалась и вздыхала, бормоча имя Господа в молитве и наполняя пространство своим ароматом. Она пахла чистотой и свежестью, также я уловил слабую нотку какого-то лосьона или шампуня. Это было будоражащим отличием от приторно сладких дорогих духов, которые я замечал у многих женщин «Общества».
Сквозь сетку я мог разглядеть на Айви купленное платье лишь мельком. Черное кружево облегало ее фигуру, словно было сшито специально для нее. Пальцы зудели, поскольку мне очень хотелось потрогать кожу под тканью. Схватить, сдавить и заявить права на ее нетронутую красоту. Глаза давали недостаточный обзор, и я поймал себя на том, что склонился вперед, испытывая жажду увидеть больше. В ту же секунду я остановился, приходя в себя.
Какой же опасной могла быть Айви.
Эта угрожающая жажда, заструившаяся по моим венам, показалась мне незнакомой, и я попытался отогнать ее. Четыре года я не чувствовал под собой тепла женского тела, а это долгий срок. Вполне естественно, что я захотел попробовать то, что принадлежало мне. Эта версия имела бы смысл, если бы я хотел лишь попробовать Айви. Однако внутри бушевала всепоглощающая потребность. Она никогда не должна узнать настоящую силу этого желания. Мне следовало держать себя в руках.
