– Но позволь тебе сказать, – матушка не могла быстро оставить эту тему и перейти к более обыденным разговорам, – твоя жизнь должна претерпеть радикальную перемену. Если бы был жив отец, он бы мог тебя направить…
Из ванной доносился умиротворяющий звук стиральной машинки. Программа обычная – сорок минут. Уже совсем скоро я мог встать, упаковать свое белье и быстренько смыться. К сожалению, с неглажеными рубашками.
Я с великим трудом съел половину того, что она мне положила, больше ни куска в меня бы не влезло – при всем моем желании.
– Мам, а можешь мне это с собой домой дать? – нашел я выход из положения.
– Господи Боже! – матушка призывает Господа при всяком удобном случае. – Бедняжка, конечно, тут аппетит пропадет у любого. Ты не принимай это так близко к сердцу! Это тебе не на пользу все было и не на радость! Подожди, мы найдем тебе женщину, с которой ты будешь счастлив! Конечно, милый, я сейчас тебе упакую! Что она с тобой сделала! Ты же погибнешь так! Такие уж нынче времена, что талантливые люди сами должны о себе заботиться, а они же неприспособленные, не могут для себя ничего, такие уж времена…
Эти причитания матушки имеют и положительную сторону – она перестает иметь ко мне претензии и начинает иметь претензии к миру или кто ей там под руку попадется – к тому, кто создает ее сыночку трудности.
Создает трудности в мелочах и в целом.
Создает трудности в поисках хорошей работы, создает трудности в демонстрации таланта и т. д. и т. п.
И меня это более чем устраивает.
Лучше, чтобы весь мир был виноват передо мной, чем чтобы я был виноват перед всем миром.
Аминь.
* * *
Я разглядываю кухню матушки.
Я вообще в доме больше всего люблю кухню – не только в доме у матери, а в любом. Люди когда-то буквально жили на кухнях, все вместе, кучей, на кухне было тепло, пахло едой, все равно какой, и готовили всегда с огромным запасом, и все было под рукой.
Моя мать многие годы ничего не меняла на кухне, за исключением шкафчиков.
Я помню отца, который садился всегда спиной к окну, как будто должен был следить за всеми и за всем, что происходит в квартире, за суетящейся матушкой и за дверью в коридор, через которую была видна входная дверь и кусочек комнаты родителей.
У меня была своя комната – на юго-западе, чудесная, отделенная ванной от остальной квартиры. И мне была слышна музыка по ночам, которую не слышали родители, – квартира ведь была на Жолибоже, в типовом каменном четырехэтажном доме.
Квартиры старой постройки хороши тем, что, как бы ты ни шумел, – никакая Кошмарина снизу тебе не страшна. Так уж заведено, что эти кошмарины проживают, как и я сейчас, в современных блочных многоэтажках.
В этом доме я всех знаю. Кто-то из обитателей дома, правда, уже умер, как мой отец, к примеру, но жизнь продолжается: соседи знают все обо всех, а если кто-то новенький покупает квартиру в этом доме – он автоматически становится членом этого элитарного сообщества.
Здесь всегда говорят друг другу «добрый день», здесь человек человеку всегда придержит дверь, здесь принято предупреждать, что в воскресенье будут крестины, так что будет немного шумно, а в субботу будут именины; мать делает покупки для пани Ядзи с пятого этажа – они знакомы сто лет, но, разумеется, никогда не переходят на «ты», потому что «это же только соседка – как ты себе это представляешь?!». А при этом пани Ядзя одной ногой стоит в могиле – и сколько я себя помню, она стоит именно в такой позе.
Еще отец это говорил. Пани Ядзе сто двадцать лет, она выглядит как уставший и измученный вопросительный знак, как персонаж из «Двойной жизни Вероники», – там в кадре шла такая женщина с бутылками, которую победила сила земного притяжения.
Кесьлёвского я люблю.
* * *
– Конечно, ты ожидал другого подарка, но… – Матушка неожиданно встает, вытаскивает что-то из ящика, вроде бы ножницы и скотч, что ли, я их вижу, хотя она пытается спрятать от меня эти вообще-то вполне приличные предметы, и двигается в сторону двери, а собака, разумеется, за ней.
– Подожди, милый, минутку здесь. Подожди!
Это точно адресовано мне, а не псу, но он явно не разделяет моего мнения – и мы послушно ждем оба.
* * *
Отца я помню всегда с газетой, которую он клал рядом с тарелкой и которую матушка всегда совала на подоконник, а отец незаметно снова ее клал на стол, чтобы одним глазом коситься в нее, одновременно разговаривая с нами, что мать страшно раздражало. Или с книгой, которую он тоже откладывал в открытом виде, обложкой кверху, а мать всегда совала в нее закладку, говорила, что так книга расклеится и плевать, что ему так удобно.
Мой отец был намного старше матери – лет на пятнадцать или семнадцать. Это все равно как если бы Марте было пятнадцать лет и она училась бы сейчас в школе. Вот я маньяк! Правда, когда они познакомились – матери было уже двадцать восемь, то есть она была уже старая дева, а он вообще был старым пнем под пятьдесят.
Ну, я не придавал этому особого значения.
До определенного момента – точно не придавал.
* * *
– Ну что, не будешь смотреть?
Я очнулся от своих воспоминаний.
Матушка стояла передо мной с маленькой коробкой в руке. Ну конечно, разве могу я получить от матери что-нибудь не упакованное в дурацкую цветную бумажку с идиотской ленточкой, которую неизвестно как развязать, но рвать ее нельзя, потому что маменьке эта бумажка еще может пригодиться, а ленточку можно накрутить на катушку от ниток и использовать еще раз. Но она стоит передо мной довольная и не догадывается, как далеко я сейчас был от нее и отсюда – в другом времени.
– Ну, распакуй же! Хотя подожди.
Она нерешительно садится напротив меня, кладет коробочку на стол, Геракл начинает пищать, но матушка в этот раз не собирается брать его на ручки.
Он пищит все отчаяннее.
– Сейчас, сейчас, мальчик, – говорит мать, придвигая коробочку поближе к себе. – Я хочу тебе кое-что дать… то есть на самом-то деле не особо я хочу тебе это давать, но подумала, что пора. Со мной что угодно может случиться, – она обращается ко мне, а Геракл пытается запрыгнуть к ней на колени, скручивается в колесико, снова пытается. Меня это раздражает невыразимо. Но еще больше я страдаю от того, что мне приходится слушать, – эту речь со смертного одра, монолог смертельно больного человека, хотя на самом деле никто за этим столом в этот чудесный день не болен. – И вот я подумала – теперь это тебе больше нужно. Вообще-то ты должен был получить это только после моей смерти, но… Это самая важная и ценная вещь, которая у меня есть. Я прошу тебя ее беречь. Я знаю, что вы, молодые, теперь придерживаетесь во всем других взглядов, но для меня… – голос у матери дрожит и прерывается, глаза полны слез, о я несчастный! – для меня это великая ценность. Самая большая в моей жизни.
Она обманывает – ведь Геракла на свой день рождения я точно не получу в подарок.
Она подталкивает в мою сторону коробочку, как будто нехотя, как будто ей трудно с ней расставаться.
Я всматриваюсь в коробочку повнимательнее.
Еще одного будильника я просто не вынесу.
А если это отцовские запонки – клянусь всеми святыми, клянусь Иисусом – я их уничтожу тупым деревянным ножом прямо перед зданием городской администрации!
– Ну, открывай, – слышу я взволнованный голос матери.
Надо же аккуратнее с ленточкой, она золотистая. Так, развязываю. Кладу в сторону. Коробочка обернута в цветную бумагу, ту же самую, в которую были завернуты подарки на Рождество, вот и следы от скотча. Ни в коем случае нельзя повредить бумагу, ибо она еще послужит многим поколениям во славу Бога, Чести и Отчизны.
Я разворачиваю бумагу.
В середине красная бархатная коробочка.
Был бы я женщиной – я бы подумал, что там украшение. И был бы на седьмом небе от счастья. Но я не женщина. И я боюсь открывать эту коробочку, но стараюсь с честью выдержать обращенный на меня взгляд матери и не ударить в грязь лицом в столь ответственный момент.
Боже, пожалуйста, умоляю тебя, пусть это не будет будильник моего отца. И не запонки, и не булавка, и не его нож для разрезания бумаги.
Открываю коробочку.
Внутри лежит кусочек металла в виде щита, о Господи всемогущий! С Божьей Матерью! И цепочка прицеплена.
Ринграф[1].
Я даже не знаю, как реагировать.
– Ринграф, – только и говорю я.
– Он в нашей семье с 1841 года, – матушка мокрыми от слез глазами смотрит на медальон, как на восьмое чудо света. – Он нас хранит, он и твоего прапрапрадеда сберег, видишь? – она перегибается через стол и показывает пальцем на небольшую вмятину с правой стороны. – Жизнь ему спас. Воины когда-то носили такие на шее. А это след от пули…