К причалам Минной стенки иногда подходили морские транспорты из Румынии. Цыганистые вороватые румынские солдаты к обмену наших хороших вещей на их продукты были всегда готовы. Только вот немецкие часовые на пирсе бдительно следили за порядком, и обмен совершался где-то в стороне, за углом, в закоулке. Сарафанное радио сообщило: пришел большой румынский корабль. Мама решилась идти менять единственную ценность, два куска толстой свиной кожи фабричной выделки, вероятно, годные на подметки. Торг с плюгавым румынским солдатиком шел к положительному завершению, как вдруг появился немецкий жандарм. Прозвучало: «Век!». Румыну – по заднице прикладом, а маму, под конвоем в город. Необходимо было избавиться от вещдоков – двух кусков кожи, завернутых в тряпку. При повороте за угол мама бросила свою ношу назад, чтобы не видел часовой. Проклятая кожа при падении плашмя издала громкий шлепок. Немец зло заверещал, велел вернуться и поднять, а потом отобрал злосчастный узелок. Мама была доставлена в жандармерию. Велели ждать. Долго. Что пережила за это время молодая, неопытная, бывшая советская женщина? А лет ей было всего 28, а дома остались двое детей, мать, муж. Доведется ли свидеться?
Вердикт был короткий. Денежный штраф, непомерно высокий, имущество (кожа) конфисковано. Штраф уплатить следует на следующий день. В залог оставлен документ – советский паспорт в зеленой коленкоровой обложке. Не смешно ли? Где эта чертова страна, «где так вольно дышит человек»? Гражданка непобедимой сталинской державы, молодая женщина думает – повеситься ей сейчас или добраться до дома? Где взять денег? Занять не у кого, все такие же нищие. Продать из дома нечего.
Но вот бабушкина сестра тетя Фрося Ольхина, дымя трофейной папиросой (сколько помню ее, всегда с папиросой в зубах, в клубах дыма – курила зло), приказала: «Вот мешок сырых семечек. Бери! Пусть сестра Маня жарит, а ты на угол под школу № 5, там, на площадке, парами гуляют девки и немецкие солдаты. Торгуй стаканчиками, сыпь в бумажные кулечки». Боюсь соврать, кажется, семечки продавались по 10 рублей за севастопольскую стопку (помните у Ильфа и Петрова? – «Они пили водку большими севастопольскими стопками»). Закрутилась работа. Бабушка жарит семечки на двух противнях, некоторые с приправой соли или перца – деликатес. Я подношу маме продукт. Бедная, она говорила, как ей было вначале стыдно, много знакомых, дело непривычное, как бы презренное. Но ничего, торговля пошла споро. Тогда семечки заменяли многим пищевой рацион. Поешь немного, и меньше кушать хочется. К вечеру мешок семечек был продан, денег добыто с лихвой. Хватило заплатить штраф и рассчитаться с тетей Фросей.
Еще одна попытка улучшить пищевую проблему. Папа раздобыл где-то пару кроликов. Самка понесла и вскоре родила несколько крошечных крольчат. Для прокорма кроликов отец накосил травы и сложил во дворе небольшую копну, в которой, понаделав норы, поселилась кроличья семья. Я брал иногда на руки пугливых хорошеньких крольчат, умилялся ими, однако, дружбы не получалось. О том, что эти зверьки потом пойдут в пищу, даже не думалось. И вот беда! Прошел дождь, а Норд Ост принес ранний заморозок. Копна сена покрылась прозрачной ледяной корочкой. Наутро кролики не выпрыгнули из своих норок. Разворошив сено, мы нашли обледенелые серые култышки. В незрелом детском «умике» было недоумение, непонимание ни причины, ни необходимости первой утраты. За что? Смерть во всех проявлениях была рядом, но я еще ни разу не сталкивался с её конкретными материальными проявлениями. Больше мы никогда кроликов не разводили.
Пришла пора козлиного стада. Пора веселой раздольной жизни, без взрослого присмотра, но с постоянной досадой на норовистых, всегда готовых к дальнему побегу вредных, глупых животных. Мое маленькое стадо состояло из четырех-пяти взрослых коз, да еще их приплод, разной степени зрелости. В мои обязанности входило утром отгонять коз в общее стадо, а вечером, около 17 часов, ходить их встречать, – эта своенравная дрянь сама домой не возвращалась. Без присмотра они разбредались для поедания бумаги, листьев с плодовых деревьев, попадали в такие места в развалинах домов, из которых не могли самостоятельно выбраться, запутывались в кустарнике и проволоке и потом орали, т. е. блеяли, уставясь тупыми невидящими от безумия глазами в пространство.
Особенно выделялась ангорская коза Любка, серо-сизой масти, с длинными космами шерсти на животе и короткими бугорками на башке, вместо рогов. Предвидеть, что она совершит через секунду, было не в моих силах. Единственным устремлением этой бестии было отпрыгнуть и поскакать как можно дальше от меня, направление не имело значения. Ни на зов по имени, ни посулы в виде сушенной в духовке картофельной кожуры (прообраз чипсов), от которой балдели все представительницы моего стада, не привлекали её. Она подпускала меня на 3–4 метра, желтый выпуклый глаз с веретенообразной черной щелью посередине четко улавливал направление моего движения. Короткое противное «бее», прыжок вбок, серия безалаберных скачков по камням, и вот она уже на остатках высокой стены. Желтый глаз туп и неподвижен, только веретено зрачка сузилось до толщины в нитку. Глаз и приподнятая голова выражают крайнюю степень надменности и презрения: «Ну, что, заморыш, достал?». Плюнуть и бросить её не позволяла ответственность перед родными. Меня никто не стал бы укорять, но обязательно кто-нибудь, молча, отправлялся на поиски, а мне от этого становилось еще хуже, уж лучше бы поругали.
Все же коза пропала. Слава Богу, убежала она не от меня, а от бабушки. Коза любила бабушку, но в тот раз победила та часть двойственного женско-козлиного начала, которая заведовала прыжками. Вот она и ускакала. Семья ждала, что она вернется, так бывало прежде. Но, увы. Вероятно, в этот раз охота отважных сынов Вермахта была удачной.
В общее стадо коз собирали за городской чертой, в поле, где заканчивались последние строения. Пастухи, престарелые муж и жена, крайне запущенного вида, как нынешние бомжи, безликие и бессловесные. Расплачивались с ними и деньгами, и кто что даст.
Козье молоко я не уважал, но взрослым это было явным подспорьем.
9. Печальная дорога
За период оккупации у меня была одна основная и единственная дорога, так совпало. Ходить-то больше было просто некуда, с одной стороны запретная зона, с другой – поверженный в прах город. По этой дороге я гнал в стадо коз, по ней ходил в школу и получать по карточкам хлеб. Дорога шла от дома по улице Спортивной, мимо Кладбища Коммунаров и собачьего бульварчика – с одной стороны и тюремной стены – с другой. Потом через Пироговку, мимо полусгоревших трехэтажных домов, в народе называемых комбинатами, далее по улице Рябова, до ее конца. Там был край города. В этих местах сохранились серые кирпичные двухэтажные здания (кажется, два или три). Несколько таких же стояли полуразрушенными. В одном целом здании была школа, в другом в закутке через узкое окошко выдавался хлеб по карточкам, в строго определенное время. Хлеба выдавали мало. На всю семью из пяти человек нес я под полой куртки 2/3 круглой буханки, около полутора килограммов. Дорогу эту мне приходилось преодолевать по несколько раз в день. То, что мне довелось видеть, осталось в памяти навсегда, и лучше бы мне этого никогда не видеть.
Глухая тюремная стена, мимо которой я проходил, была высотой около 5–6 метров. В начале стены на углу над ней возвышалась деревянная будка с часовым, иногда с винтовкой, иногда был виден пулемет. По верхнему краю стены тянулась колючая проволока на загнутых наружу железных опорах. Под стеной, наверное, на расстоянии пяти метров было установлено колючее заграждение на деревянных столбах в рост человека. Непременное объявление гласило о запрете заходить за колючую преграду, часовому разрешалось открывать стрельбу без предупреждения. Земля между стеной и оградой пестрела от бумажек, привязанных нитками к камню, в некоторых случаях под бумажкой виднелся край денежной купюры. Некоторые пацаны лазали под проволоку, чтобы подобрать лежащие ближе к краю комочки бумаги с деньгами. Отвага, безрассудство, недомыслие и озорство были их поводырями в этом деле. Правда, часовой кричал «Век!», но ни разу не стрелял. В основном, содержание бумажек было двоякого рода: в одних просили сообщить родственникам по указанным адресам, где находится такой-то, в других – мольба о хлебе.
Однажды, когда я возвращался по моей обыденной дороге с только что полученным куском хлеба, на середине стены показалась голова и плечи человека в пилотке. Как уж он взобрался туда, неведомо. Часового в будке не было. Из последних сил он бросил в мою сторону камень с деньгами. Пакетик упал в нескольких метрах от ограждения. Слабым, сиплым голосом с надрывом человек прокричал мне: «Мальчик, принеси мне кошку!». Мгновенно появился часовой в будке и перебросил через перила ствол автомата. Тут же человек исчез. Мне немец прокричал, чтобы я убирался.
