В тюремной стене имелась маленькая одностворчатая калитка, по размерам подходящая для того, чтобы пропустить одного человека. Располагалась она почти напротив узкого каменного прохода в ограде Кладбища Коммунаров, как раз на границе между кладбищем и пустырем, который называли собачьим бульваром. Здесь прежде до революции выхаживали собак местные барыни.
Утром калитка в тюремной стене открывалась. Выходили конвойные устанавливали редкую цепь в одну шеренгу от калитки до кладбищенской стены. Там за стеной был вырыт пленными русскими солдатами широкий ров братской могилы. Начиналось скорбное шествие наших ребят. Они несли самодельные носилки с теми, кто за минувшую ночь ушел из жизни от голода и болезней. Сами носильщики еле передвигались, некоторые падали, их подгонял конвой. Дойдя до могильной ямы, они безразлично сбрасывали трупы и, немного постояв, шли за следующей ношей. Стояла полная тишина, ни стонов, ни криков. Одежда всей массы пленных была грязна, в рваных полосах, настолько сопревшая, что казалась мокрой. Серые лица, глаза без всякого выражения, покорность всему: завтра, возможно, и тебя горемыка снесут в ту же яму. Мне задерживаться не разрешали, гнали и словом, и пинком. Когда я возвращался назад, часть могилы уже была заполнена и присыпана землей. Оставшаяся часть рва ждала на следующее утро своих постояльцев.
Точно мне неизвестно, но, вероятно, в здании тюрьмы немцы содержали раненых и больных. В один из дней по шоссе в Камышовую прогнали очень большую партию пленных. Эти были значительно бодрее, сравнительно опрятнее. Среди них были раненые, судя по повязкам, их поддерживали товарищи. Но самое главное, они пели! Особенно громко песня звучала в начале колонны. Там выделялся высокий стройный человек, с кровавой повязкой на лбу. Пели они старую шахтерскую песню: «А молодого коногона несут с разбитой головой…». Женщины сбегали с горки и рассовывали идущим хлеб, помидоры, фрукты. Конвой разгонял баб, стрелял вверх, но всех отогнать не успевал. Колону гнали долго, до вечера. Видно из её рядов был оставлен умирать молодой военный. Его положили на углу улиц Спортивной и Костомаровской, под плетнем огорода постелили шинель, оставили котелок воды. Ранение было в живот, он был без сознания, все время стонал, вокруг него стоял смрад распадающейся плоти. Кто-то из соседей подходил, но чем можно было помочь? Мучился бедняга трое суток. Потом затих.
Возмездие пришло позже, весной 1944 года. По этому же шоссе гнали многочисленные колоны немцев, во много раз больше, чем в прошлом наших, и больше двух суток. А в заливе Карантинной бухты, что под школой № 19, долго плавал труп немецкого унтера. Что привело тебя к нам, немецкий солдат?
В конце улицы Спортивной стоял брошенный дом, не тронутый бомбежкой. В нем незаметно появились новые жильцы. Дело было осенью 1943 г. Это были беженцы из Западной Украины. Говорили, что они бежали от голода. Когда бы я ни проходил мимо этого дома, всегда видел сидящих на лавочке перед серой глухой стеной отца этого семейства и рядом с ним двух сыновей. Дети были в возрасте примерно семи и десяти лет. Они были в грязном нижнем белье, босые и такие исхудавшие, что под рубашками определялись выпирающие кости плеч и ключиц. Не шелохнувшись, они провожали меня таким голодным и страдальческим взглядом, что мне становилось жутко. Я старался преодолеть пространство перед ними бегом. Мне чудилось, что они хотели бы съесть меня. К ночи семья покидала свой пост на скамейке и уходила вглубь дома. Однажды они не вышли на улицу, и больше я их не видел. Позже стало известно, что они все умерли.
10. Школа
В положенное время, осенью 1942 года, по распоряжению городского головы была открыта школа (кажется, семилетка). Местонахождение её на краю города, за Пироговкой, в двухэтажном кирпичном здании, которое я уже описывал. Я пошел в первый класс в девятилетнем возрасте. Из-за частых налетов немецкой авиации и бомбежек всего города (сейчас такие называют ковровыми) не было в моей жизни ни первого звонка, ни радости учиться в первом классе советской школы. Лучший друг советских детей тов. И.В.Сталин на этот раз «нэмного нэ учёл». Если бы не война, наверное, совсем иначе сложилась бы моя жизнь.
Вначале, на период организации, был один класс, человек на 70. Потом нас разделили на два параллельных. Классным руководителем моего класса стала Юзефа Викентьевна, молодая женщина лет 20, голубоглазая, с русыми буклями волос. Она была добра к нам, меня же несколько выделяла, за то, что я бегло читал и знал наизусть много басен И.А.Крылова. Кроме того, я был беспредельно послушен, исполнял все указания сразу и беспрекословно, на замечания краснел, как девчонка, был наивен и глуповат, ну, типичный «маменькин сынок». К сожалению, на протяжении жизни и к старости я так полностью и не «выдавил из себя раба». Большинство же мальчиков нашего класса были озорники и непоседы. Они хорошо и внятно матерились, покуривали. Смело, прямо в классе разряжали гранаты, а запалы от «лимонки», дернув за кольцо, лихо бросали в окно на улицу. Я завидовал им, но что-то, даже не страх, сдерживало меня.
Ну а что же немецкая школа? А школа была вовсе не немецкая. Нас учили русские учителя, на русском языке, по учебникам для первого класса, оставшиеся от советской власти. Никакой немецкой идеологии нам не внушалось. Единственная новая книга была букварем, напечатанным на газетной бумаге, в бумажной обложке и без картинок. Зато на первой странице был портрет Гитлера. Подпись под портретом гласила: «Адольф Гитлер – освободитель». В коротких рассказиках букваря постоянно ругали большевиков и раскулачивание. Были рассказы о хороших немцах, о том, что теперь мы будем жить хорошо. Особенно знаниями нас не грузили (зачем рабам знания?). Часто, вместо урока, читали книжки вслух: учительница, мальчик Володя, который быстро и гладко читал, и я.
В репертуаре были «Золотой ключик», сказки Пушкина, адаптированные мифы Греции.
Как-то учительница спросила: «Кто знает стихотворения наизусть и сможет сейчас прочесть?». Первым прочел басню И.А.Крылова «Ворона и лисица», конечно же, я. Басню эту я неоднократно слушал по граммофону, поэтому интонации чтицы врезались в память, и имитировать профессиональное чтение было легко. Был успех. Затем выразительно, громко и с пафосом мальчик Володя прочел стихотворение, в котором говорилось о силе Красной Армии, о великом товарище Сталине, о смелом бойце, что сокрушал врагов. Заканчивалось стихотворение словами: «…смелого пуля боится, смелого штык не берет!». Никакой реакции класса на патриотическое стихотворение не последовало. Интересно, что учительница не прервала чтеца и ничего не сказала по поводу стихотворения. Она только спросила: «Володя, где твоя мама?». Низко наклонив голову, мальчик тихо ответил: «Маму убило бомбой». «Ладно, иди, садись на место», – сказала училка. Что тут еще скажешь? Прошло так много лет, а это воспоминание застряло в моей памяти.
Иногда на большой перемене привозили кукурузный суп. О происхождении этого благотворительного дела мне ничего не известно. Заранее нам было рекомендовано иметь при себе всегда в сумке миску и ложку. По чьей инициативе, не знаю, мы дважды относили большую кастрюлю с остатками этого супа под ворота тюрьмы для наших пленных солдат. Полицейские переливали суп из кастрюли в ведро, а нас разгоняли.
В начале рождественских каникул неожиданно были прерваны уроки, нас вывели во двор школы, построили по классам и куда-то повели (озорники весело выкрикивали: «Нас ведут на расстрел!»). Среди руин родного города, мимо хлебозавода и Исторического бульвара по улице Ленина (как она называлась тогда, у немцев, я не знаю) нас подвели к сохранившемуся от бомбежек зданию, которое вначале называлось ТКАФ (театр Красной Армии и Флота), потом Домом офицеров, у немцев это было Офицерское Собрание(?). Вокруг все было выметено и вычищено. Лицевая стена была побелена в светло-желтый цвет. На стенах висели длинные красные полотнища с белым кругом и свастикой в центре. Впервые в жизни, а не потом в кино, я увидел редкую цепь часовых в касках с овальными серыми бляхами на груди и автоматами. Они стояли, раздвинув ноги в начищенных сапогах, не шевелясь, как истуканы. Нас запустили в огромный зал театра, полного света еще не было, но над нами во весь потолок был виден нарисованный темно-коричневой краской огромный орел, держащий в когтях венок со свастикой внутри. Ново и непонятно было все! Реакция пришибленности и ошарашенности. Раздвинулся занавес. Вышел набриолиненный господин во фраке. Кратко поздравил нас с Рождеством Христовым и повел концерт. Запомнилась пианистка по фамилии Шпилевая и фокусник, который доставал отовсюду монеты и со звоном бросал их в жестяную банку. Перечисленные подробности никого не удивят. Но для меня все это было впервые, я был Маугли, которого выпустили из темного подвала, а шел мне в ту пору уже десятый год. Закончился этот случайный праздник раздачей кульков с конфетами и пряниками.
