— У него должен быть телохранитель.
— Наверняка есть, и наверняка кто-нибудь крутой, — кивнул Авдотий. — Но здесь он не появлялся.
— Умно, — уныло протянул Мустафа. Подданные Тёмного Двора умели заботиться о своей безопасности и при отсутствии навов нанимали таких ребят, встреча с которыми с девяностопроцентной вероятностью заканчивалась похоронами.
Меркель понял причину охватившей компаньона печали и уверенно произнёс:
— Но ведь мы и сами не лыком шиты, ведь так?
— Так, — без особой радости подтвердил Джафаров.
— Уфа — наш город. — Глаза белоруса вспыхнули. — И мы имеем право знать, что здесь происходит, чтобы не допустить нарушения режима секретности.
— Всё так, но лучше бы нам при этом остаться в живых…
— Останемся, — пообещал Авдотий. — Куда мы денемся?
* * *
Марат давно привык думать о себе как об особенном, можно даже сказать, избранном человеке, способном видеть невидимое. И не только видеть, но и передавать его другим… Но не словами — музыкой.
И совершенно не грустил от того, что его рассказы не понимают, а музыку отвергают — ведь не всем дано услышать Избранного. Он усмехался, вспоминая известное изречение о том, что гениальность и помешательство всегда бродят рядом, и стоически воспринимал критику своих странных произведений: десяток сонат, целая связка пьес и настоящая симфония, правда, незаконченная…
А впрочем, помешательство, сумасшествие, шизофрения… это всё не те слова. Это жалкие попытки обозначить то, что рядовой разум постичь не в силах, блуждая по самой поверхности и не умея заглянуть вглубь. И здесь, на поверхности, этот рядовой разум, ясное дело, видит тех, кто, не справившись с призраками, потерял себя и приобрёл клеймо психа. Но они и вправду дураки, раз подставились так. А умные…
Умные молчат.
Стало быть, сумасшедший — не тот, кого посещают видения, а тот, кто горланит об этом вслух.
Видения! Да, Марат мог бы рассказать о них столько, что хватило бы на собрание сочинений, да некому… И он молчал.
Хотя иногда это было невероятно трудно.
Когда он играл свою партию в какой-нибудь опере, и голоса певцов, и музыка, и его собственные цветные мыслеобразы сливались воедино, в чудную гармонию, и полный зал, затаив дыхание, смотрел на сцену — вот тогда Марат ощущал, как его обволакивает мягкий живой полумрак, в котором исчезают зрители, артисты, зал, голоса… а музыка остаётся, но совсем не та, что играет оркестр. Звучало нечто странное, неизъяснимо притягательное и тревожное, и скрипач всей душой чувствовал, что эта полутьма существует не сама по себе, а как порог, через который нужно перешагнуть, чтобы открылось новое поле бытия. Ему казалось: вот в этом мягком тумане крадётся кто-то — он не видел, не слышал их, не знал, люди это или не люди… но был уверен, что эти бесшумные сущности, они оттуда, из-за порога. Он с замиранием сердца ждал их, но они так ни разу и не пожелали выйти из серой зоны.
При этом свою скрипичную партию Марат выводил исключительно чисто, нота к ноте, ни единой ошибки. Все дирижёры хвалили его. Однако годы шли, а Марат всё числился во вторых скрипках: первые, старичьё, держались за свои пюпитры мёртвой хваткой — попробуй кого сдвинь! Такая вонь поднимется, что проклянёшь себя за то, что тронул то, чего, по старой пословице, трогать не следует… Так Марат и «прописался» во второй шеренге.
Нельзя сказать, что он был совершенно равнодушен к карьере — профессиональное честолюбие у него присутствовало, — но он жил в двух параллельных потоках бытия, и второй поток, по правде говоря, был первым — хотя пока и неуловимым, существуя лишь видениями, сопровождавшими Марата и наяву, и во сне. Он шёл по улице и боковым зрением улавливал, как в тех или иных точках пространства — в воздухе, стенах, окнах, в зелени парков и дворов — внезапно возникает нечто вроде лёгкого вихря, словно пространство стремится свернуться в трубу или тоннель… Это случалось редко, но случалось. И во сне было то же самое, всё как днем, один в один, только смутно и непонятно где.
И теперь, как он надеялся, сны и явь совпадут.
Вся эта грандиозная сумма событий: знакомство с Бранделиусом, понимание, что его чувства и ощущения реальны, появление других избранных и — апофеоз! — церемония — эмоционально взорвала Марата. А уж тот факт, что никто вокруг не подозревает о зарождающейся в нём силе, приводил музыканта в неистовство. От осознания этого густо-сладкая волна вздымалась из глубин души, и было невообразимо приятно окунаться в неё с головой.
После церемонии присутствие неведомого стало ощущаться гораздо заметнее. Это было похоже на пришествие сновидений без сна: Марат угадывал жизнь безмерных пространств рядом с собой, их дороги, ведущие неведомо куда, в незнакомые ещё земли…
Марат увлекался и не замечал, что по его лицу то и дело пробегают отголоски тех вселенских потрясений, о которых, кроме него, знают лишь пятеро из всего семимиллиардного населения Земли. Меньше одного человека на миллиард! И по правде говоря, этих отголосков не заметил бы и вовсе никто, не окажись в тесном салоне маршрутки наблюдательная девушка.
Сначала её, как, впрочем, и любую нормальную девицу подобного возраста, заинтересовала тонкая красота молодого человека, делающая Марата похожим на восточного принца. Притягивающая и даже возбуждающая.
«Ах, если бы он заговорил со мной!..»
Настенька переживала тот самый романтический возраст, в котором явление наследника старинной королевской династии с предложением руки и сердца ещё не кажется необычным или несбыточным, а ожидание принца на белом коне является совершеннейшей обыденностью, проходящей в фоновом режиме и ещё не приведшей к тоске по безвозвратно загубленной юности. Настенька просто знала, что это обязательно случится.
Маршрутка ехала, красавчик молчал. Он не отрываясь изучал проплывающий за окном пейзаж, и от нечего делать девушка стала его разглядывать, пытаясь угадать, что за принц перед ней. Кем бы мог быть человек со столь интересной внешностью? Скорее всего, он имеет отношение к искусству. Музыка, живопись, театр? Или он поэт, надеющийся разглядеть за немытым стеклом микроавтобуса нечто большее, чем просто мир?
Или скульптор?
Маршрутка затормозила, красавчик, так и не заговорив с ней, вышел на тротуар, сунул руки в карманы и направился к подземному переходу. Никаких белых коней поблизости не наблюдалось.
«Вот и всё…»
«Газель» двинулась дальше, девушка в последний раз посмотрела на мужчину, так и не ставшего её принцем, и вдруг к горлу Настеньки подкатила невыносимая тоска. Смертная тоска, безжалостно вцепившаяся в душу. Мир вокруг стал сумрачным, неживым, а одинокая фигура, готовая вот-вот спуститься под землю, — чёрной-чёрной-чёрной, резко чёрной, как будто вымазанной вороньей краской. Фигурой смерти…
Секунду длился приступ. Секунду, не больше.
Потом маршрутка достаточно отдалилась от места остановки, мир обрёл прежнюю яркость, а мысль выскочить, догнать неизвестного красавца с лицом сказочного героя и предупредить его о страшной опасности улетучилась. Эта мысль показалась глупой и никчемной.
«Фантазия разыгралась», — решила Настя, отворачиваясь.
* * *
Покинув особняк, Сатурн почти сразу стал испытывать непонятно чем вызванное раздражение, как будто что-то мешает, а что — никак невозможно определить. Как будто комар летает вокруг, а убить не можешь. И даже не слышишь его, а только чувствуешь — вот он, рядом, стервец, ждёт момента, чтобы попить крови… И здесь — так же: какая-то мелочь не позволяет расслабиться, а какая?
И лишь минут через пять Сатурн понял — очки.
Он хочет снять очки!
Ему нужно их снять!!
Мир вокруг стал слишком тёмным.
Сатурн скрипнул зубами, обругав себя за то, что не приехал на встречу на машине. Поленился, неохота было баранку крутить. Снял бы сейчас очки без проблем, никто бы не увидел. А вот избавиться от них при таксисте — это всё равно что стриптиз станцевать. Внутренний такой стриптиз: публика не поймёт, но девочке будет неприятно…
«Я сравнил себя с девочкой у шеста?!»
Сатурн злобно набычился, отвернулся и стал смотреть в окно, стараясь притянуть какую-нибудь хорошую мысль и с нею дотерпеть до квартиры.
Или хотя бы до подъезда…
«О чём бы подумать?»
«О сексе, разумеется!» — немедленно отозвалось в голове.
И Сатурн усмехнулся.
Секс был единственным занятием, которому он отдавался с душой и от которого не уставал. Сатурн был виртуозом, артистом, умеющим играть на тончайших струнах женских тел, и если бы не его запредельная надменность, купался бы в благодатном источнике искренней любви прекрасной половины человечества. А так они лишь пользовались друг другом, наслаждались сексом, но не любовью.
