Всё лето и осень 1870 года, разрабатывая сюжет о преступлениях демонического героя, Достоевский оставлял неизменными три взаимосвязанных мотива: в своем дороманном бытии Князь совершал тяжкий грех растления девочки; уже в самом романе — пытался исповедаться и покаяться в содеянном; неудача исповеди вместе с другими катастрофами толкали его на самоубийство.
В той самой ключевой августовской программе, где (вместе с судьбой романа) решалась судьба героя и где было записано основополагающее нотабене («Всё заключается в характере Ставрогина. Ставрогин всё»), был сосредоточен репертуар злодейств героя — демона.
«Бросается и на Воспитанницу, и на Красавицу. Объясняет Воспитаннице секрет, но до самого крайнего момента, даже в письме со станции, не говорит о девочке… (Про девочку только один Тихон и знает)… Требует Воспитанницу к себе с эгоизмом, презирая и не веруя в помощь человека. Наслаждается глумлением над Красавицей, Степаном Трофимовичем, братом Хромоножки, над матерью и даже над Тихоном. Красавицу он действительно не любил и презирал, но когда она отдалась, вспыхнул страстью вдруг (обманчивой и минутной, но бесконечной) и совершил преступление. Потом разочаровался. Он улизнул от наказания, но сам повесился».
Какие бы изменения в сюжете или построении романа ни происходили в дальнейшем, Князь обречен был играть роль по расписанному для него сценарию: растлив малолетнюю девочку, оказаться безмолвным свидетелем ее самоубийства, соблазнить и обесчестить Красавицу и Воспитанницу, прийти к старцу на исповедь и поглумиться над ним, избежать наказания и повеситься.
Поэтому, когда в начале 1871 года И. Г. Сниткин сообщил ему об одной деликатной просьбе племянницы писателя, Марии Александровны Ивановой (сестры Сонечки), автор «Бесов» оказался перед весьма щекотливой проблемой.
Журнальный вариант «Идиота» был посвящен Сонечке — на титульном листе романа в январской книжке «Русского вестника» за 1868 год после заглавия следовало: «Посвящено Софье Александровне Ивановой». О своем решении Достоевский сообщил племяннице осенью 1867 года: «Принимаюсь серьезно за роман (который позвольте посвятить Вам, то есть Вам, Сонечке, Софье Александровне Ивановой, — я это так еще прежде решил)».
Теперь Сонечкина сестра Маша хотела того же, предполагая, видимо, что дядя — писатель будет посвящать свои сочинения каждой из сестер Ивановых по очереди.
Щекотливость ситуации, в которой оказался Достоевский, заключалась в том, что сделать этого он никак не мог и нисколько не хотел.
Объясняя в письме к Сонечке (ибо с Машей в переписке не состоял) свой отказ «исполнить желание милой Марьи Александровны», автор «Бесов» выставил две причины.
Первая из них была техническая. «Я уже отослал первую половину 1–й части, когда получил это желание». Правда, он заметил, что хотел тут же написать в редакцию и просить вставить строчку о посвящении, «потому что тогда еще наверно не начинали печатать».
Вторая причина была гораздо более тонкая. Даже если бы он и успел договориться с редакцией о посвящении, делать этого было нельзя «за совершенною невозможностию посвятить Марье Александровне». «В романе (во 2–й и в 3–й части) будут места, которые хоть и можно читать даже девушке, но все‑таки нехорошо посвятить ей. Одно из главных лиц романа признается таинственно другому лицу в одном своем преступлении. Нравственное влияние этого преступления на это лицо играет большую роль в романе, преступление же, повторяю, хоть о нем и можно прочесть, но посвятить не годится». Здесь Достоевский сделал паузу, как бы еще раз оценивая ситуацию, и затем добавил: «Когда посвящаешь, то как будто говоришь публично тому, кому посвящаешь: «Я о Вас думал, когда писал это». Не знаю, может быть, я рассуждаю неправильно. Я еще далеко не дошел до того места, и всё будет, может быть, очень прилично; но теперь все‑таки посвятить не решусь».
Надо полагать, что, работая над романом о герое-демоне, Достоевский был очень далек от мыслей о своей племяннице Марии Александровне. Надо, видимо, полагать, что вообще посвящать «Бесы» кому бы то ни было вовсе не входило в его планы: любое посвящение оказалось бы невыносимо фальшивым.
«Бесы» были ЕГО романом — в гораздо большей степени, чем все другие вещи. И если бы принято было посвящать свои сочинения себе, в случае «Бесов» это явилось бы высшей справедливостью.
«Когда посвящаешь, то как будто говоришь публично тому, кому посвящаешь: „Я о вас думал, когда писал это”». Роман с героем, которого автор «взял из сердца», стал сокровенным приключением романиста, игрой его страстей и фантазий, причудливой версией его судьбы. Здесь, в водовороте романа, автор познавал ей цену.
К тому же, возвращаясь в Россию «на этом романе», он ехал не с пустыми руками. Он сумел перехитрить их всех — своих критиков и рецензентов, успевших по первым напечатанным главам заклеймить политическую тенденцию публикуемого сочинения. Автора «Бесов», как и Лескова, только что выпустившего антинигилистический роман «На ножах», ругали за ретроградство, за карикатуру на молодое поколение, за пасквильное изображение социалистов и прогрессистов.
А он привез в Россию и «обнародовал» — Ставрогина, для которого нигилистическая шпана оказывалась лишь фоном и декорацией.
В ту пору, наверное, только Страхов смог бы увидеть истинные масштабы романа и его центрального героя, но он написал о них вскользь, мимоходом и даже не автору, а третьему лицу: «Я удивляюсь теперь цельности этого романа. Николай Ставрогин, очевидно, вставное лицо, как и Свидригайлов в «Преступлении и наказании», но не лишнее, а как будто из другой картины, писанной в том же тоне, но еще страшнее и печальнее»[45].
Страница из черновой тетради Ф. М. Достоевского с заметками к первой части *Бесов».
До конца дней помнил Достоевский то чувство азартного игрока, который, взявшись за «Бесов», сильно рисковал, но смог отыграться и выиграл. За год до смерти, рассуждая о своих литературных врагах, он сказал издателю «Нового времени» A. C. Суворину: «Они думали, что я погиб, написав «Бесов», что репутация моя навек похоронена, что я создал нечто ретроградное. Z (он назвал известного писателя), встретив меня за границей, чуть не отвернулся. А на деле вышло не то. «Бесами» — то я и нашел наиболее друзей среди публики и молодежи. Молодежь поняла меня лучше этих критиков, и у меня есть масса писем, и я знаю массу признаний»[46].
За двадцать пять лет литературной работы дважды его профессия подвергалась страшной и, как он считал, смертельной опасности.
В первом случае, когда он был лишен свободы, России и права на литературную деятельность, когда он был насильно отлучен от профессии и ему грозило творческое небытие, он сумел страшным напряжением воли вернуться в литературу — как возвращаются к жизни.
Во втором случае он сам вынужден был отлучить себя от России, спасаясь бегством; и чем дольше он пребывал за ее пределами, вне ее силового поля и атмосферы, тем более плачевными представлялись ему его перспективы как русского литератора.
«Бесам» суждено было стать третьей попыткой вернуться в Россию и в русскую литературу на коне и со щитом — как это понимал Достоевский. «Бесам» суждено было не только подвести итог роковым увлечениям автора, но и выразить нечто в высшей степени важное о самом существе литературной профессии — о той немыслимой цене, которую платил за свое дело литератор Достоевский.
«Бесы» как роман, «на котором» Достоевский смог выиграть в третий раз, стал творческим откровением; с точки зрения игрока — профессионала, это была игра ва — банк: автор ставил на кон все, что имел. Впрочем, в терминах более близкой ему рулетки полагалось бы выразиться иначе: придумать героя — демона, который бы, убивая себя, спасал роман и автора, было так же рискованно, как много раз подряд ставить на zero и ни разу не проиграть.
Достоевский — рискнул: речь о его выигрыше впереди.
…В разгар работы над «Бесами», в апреле 1871 года, Достоевский получил письмо от своего давнего знакомца, Н. И. Соловьева, сотрудничавшего в «Беседе». Среди прочего критик писал: «Отдыхаешь как‑то сердцем, когда видишься или входишь в душевное общение с человеком, который выступил и не сворачивает с узкого и рискованного пути, называемого литературной карьерой. В Москве же теперь так мало людей, любящих, подобно Вам, литературу»[47].
Автор письма, скорее всего, даже не подозревал, насколько был прав и как точно его представления о литературном пути были в тот момент применимы к Достоевскому.
«Бесы» стали кульминацией литературной карьеры Достоевского — если ее понимать именно как путь: «узкий и рискованный».
