— Кати, как по-твоему, тебе будет хоть сколько-ни- будь меня не хватать? — спросил Боб.
Я почувствовала, что у меня на лбу выступает холодный пот.
— Мне будет не хватать тебя каждую минуту, — жалобно ответила я.
Но умом я понимала, что, если Боб и все человечество вместе с ним в это мгновение вымрут, меня это вообще ни капельки не тронет. Я лишь со вздохом облегчения брошусь в кровать и буду лежать там в полном одиночестве и чувствовать себя отвратительно.
— Знаешь, — продолжал Боб, — когда я думаю о том, как приятно нам было вместе, я радуюсь от всего сердца.
Но вдруг он прервал свою речь. Я посмотрела на него. Вид у него был вовсе не такой, будто он радуется от всего сердца, а скорее зеленый. Да, лицо у него было точь-в-точь такое же зеленое, какое, как я чувствовала, было и у меня. Но Боб ведь не ел раков из XVIII века в мягкой скорлупе! Должно быть, дело в мороженом, которое мы купили по дороге при выезде из Маунт-Вернона. Зачем американцам нужно окружать свои великие национальные памятники и реликвии венком из киосков с мороженым?
С желчно-зелеными лицами, что нам чрезвычайно шло, провели мы все послеобеденное время, с которым связано было столько ожиданий, припаркованные каждый в своей комнате и в своей кровати. Вообще-то никого, кроме маленького негритенка Джимми и его мамы, в доме не было. У Тетушки жила в Вашингтоне замужняя старая хорошая подруга. К ней она и переехала пару дней тому назад. И это тоже было хорошо, потому что я никогда по-настоящему не верила в пользу раскаленной крышки от кастрюли, которую она обычно накладывала мне на живот. Тетушкино фирменное средство при отравлении! Родители Боба, его сестра и брат уехали в Балтимор и не собирались вернуться раньше вечера.
Однако шестилетний Джимми был замечательный санитар. На своих маленьких быстрых черненьких ножках он бегал с записками между комнатами Боба и моей.
«Как ты себя чувствуешь?» — спрашивал Боб.
«Зеленее, чем обычно», — отвечала я.
Милая Бетси, желая выказать свое расположение, прислала мне наверх с Джимми большую порцию ананасного мороженого.
Я смотрела на мороженое с отвращением, между тем как глазки Джимми сияли.
— Признайся, тебе ведь ужасно хотелось съесть это мороженое, пока ты поднимался вверх по лестнице? — спросила я.
— Да нет, ясное дело, нет! — возмущенно уверил °н меня. — Я только лизнул его.
Когда остаток мороженого исчез в его розовом горлышке, он из благодарности станцевал мне какой- то танец. Казалось, будто маленький гибкий зверек джунглей ворвался в комнату. Все тело мальчика ритмично сокращалось и так немыслимо извивалось, что я застонала на своем ложе. Его маленький задик производил впечатление совершенно отдельного, особого существа, которым мальчик мог манипулировать по своему желанию. Мои глаза вращались, когда я пыталась следить за движениями Джимми. Пожалуй, мне было бы лучше вздремнуть, но что-то неописуемо, чарующе притягательное было в этом подвижном ребенке, и невозможно было отвести от него взгляд. В конце концов у меня так закружилась голова, что Джимми, заметив мое жалкое состояние, пожалел меня и сказал:
— Самое лучшее, что вы можете сделать, мисс Кати, это выпить большую ложку касторки.
С жутким криком нырнула я в ванную комнату.
— А что, по-твоему, самое лучшее во вторую очередь, милый маленький Джимми? — спросила я, вернувшись из ванной. — Может, укокошить тебя?
Но самое лучшее во вторую очередь я уже сделала. И почувствовала себя гораздо бодрее. В общем, Джимми был моим благодетелем.
Я послала своего спасителя с новой запиской к Бобу: «Вставай, лентяй, хватит симулировать!»
Я сказала Джимми, что, если записка не поможет, пусть он заведет разговор о касторке, а лучше всего что-нибудь станцует и ему.
Вечером, когда семья Боба вернулась домой, мы устроили farewell-party[128] в честь Боба. И никогда еще люди не ели так мало из столь многих блюд. Мама Боба приготовила великолепный ужин и накрыла на стол в столовой. Однако мы с Бобом были исключительно эфирны, бледны, бестелесны и строго придерживались тем духовных.
— Кажется, они влюблены, — сказал Фред. — Они так влюблены, что из-за этого даже побледнели.
Но у других членов семьи, право же, был такой же плохой аппетит; они, должно быть, останавливались у каждого киоска с хот-догами и гамбургерами между Балтимором и Вашингтоном.
Фред сидел в углу с только что приобретенным комиксом, одним из тех серийных журналов, которые, похоже, любимейшее чтение американской молодежи. Более «приятного» чтения надо поискать! Насколько я понимаю, все сводится главным образом к тому, что прекрасных полуобнаженных женщин с пышной грудью подвергает всем возможным, мыслимым и немыслимым пыткам «приятный» джентльмен. Причем вид у него такой, будто он — помесь Бориса Карлоффа[129] и Призрака Оперы[130].
— You and your comics![131] — с видом превосходства сказала Памела Фреду.
— You and your soap operas![132]
И тогда папа Боба разразился громкими упреками: вот, мол, вкалываешь тут всю жизнь, чтобы дать детям education, а единственное, чем они интересуются, — это мерзкие комиксы и дурацкие soap operas, иными словами — дурацкие радиопередачи. Взволнованно маршируя взад-вперед по комнате, он клялся, что через два-три поколения американцы вообще разучатся читать. Они будут сидеть словно приклеенные перед радиоприемниками или телевизорами и перелистывать самые тупые страницы комиксов, чей скудоумный текст они с грехом пополам смогут прочитать по складам, с горечью сказал отец Боба, после чего включил радио, чтобы послушать репортаж о бейсбольном матче.
Я подумала о прекрасных книгах в кожаных переплетах из библиотеки Маунт-Вернона. Да, было время, когда в Америке читали Шекспира. Однако много воды утекло с тех пор в Потомаке...
На другой день Боб укатил обратно в Нью-Йорк. А я после его отъезда проплакала целых четверть часа.
XIII
Никогда в жизни! — заявила Тетушка. — Никогда в жизни — это мое последнее слово! — произнесла она, когда я в первый раз предложила ей поехать в Новый Орлеан. С одной стороны, она ведь так и не избавилась от своей старой милой привычки — говорить «нет!» в ответ на все мои разумные предложения. С другой стороны, ее как раз угораздило прочитать газетную статью о ночной жизни Нью-Орлеана. Видимо, эта ночная жизнь была такова, что у Тетушки, стоило ей лишь подумать об этом, обозначалась морщинка у рта.
— Никогда в жизни! — повторила она. — Это мое последнее слово.
Когда поезд отошел от вашингтонского вокзала и Фред с Памелой и папа с мамой Боба исчезли вдали, я почувствовала острую боль в сердце. Увижу ли я когда-нибудь снова их самих и их белую виллу среди Цветущей сирени? Все они были так добры ко мне! Никогда не забуду аромат цветущей сирени в тот последний вечер, когда Боб был дома! Не забуду и маленького хорошенького mocking-bird[133] который каждое утро пел за окном в саду, да и наши уютные завтраки в уголке кухни! Нет, наши завтраки я буду вспоминать всегда! Пока все остальные в доме спали, Фред, Пам и я беспрепятственно хозяйничали в кухне. Фред замешивал тесто и пек вафли в электрической вафельнице (покажите мне четырнадцатилетнего парня в Швеции, который, прежде чем пойти в школу, печет вафли!), а Пам варила кофе и выжимала апельсиновый сок. Все происходило в быстром американском темпе. Они так привыкли обслуживать сами себя, что никогда и речи не было, чтобы мама вставала в такой ранний час.
— Невелика цена человеку, который не может приготовить завтрак самому себе! — хвастливо говорил Фред ломающимся голосом, кладя новую круглую вафлю на стол, который Пам так аппетитно накрыла к завтраку. Солнце струилось потоком в кухонное окно. Так приятно было пить кофе и видеть, как мистер Джонс из соседней виллы дает задний ход, выкатывая машину из гаража, меж тем как его собака прыгает и лает вокруг него, а жена возле цветочной клумбы срезает и подает ему фиалку, чтобы воткнуть в петлицу, и муж пускается в путь к своей конторе в downtown[134]. Никогда не забуду и то, с какой трогательной готовностью мама Боба возила меня по всему Вашингтону, показывая его достопримечательности — Капитолий, библиотеку Конгресса, Белый дом и многое другое. Она ничего не пропускала, и если бы могла преподнести мне на блюдечке мистера Трумэна[135], она бы это непременно сделала! Иногда я не могла не удивляться, когда она, собственно говоря, занимается домашним хозяйством? Уборщица приходила раз в неделю. А вообще все тяготы по хозяйству покоились на ее плечах.
Но, ax, никогда я не видела, чтобы эта ноша была менее обременительной, и все-таки в хозяйстве все шло как по маслу. Целые дни мы разъезжали на машине, а незадолго до обеда заворачивали в один из больших магазинов самообслуживания, которые мне так нравились. Приятно было видеть огромное количество первоклассных продуктов, собранных в одном месте. Я с таким удовольствием бродила среди гор овощей и фруктов, между прилавками, заваленными сочным мясом, и витринами, заполненными консервами, хлебом и деликатесами. Это зрелище радовало глаз, и было приятно взять в одном месте пучок спаржи, в другом — пару груш и несколько прекрасных котлет в целлофановой упаковке в третьем и продолжать в том же духе, пока наша маленькая тележка не наполнится доверху. А потом мы выкладывали все это перед молодой красивой дамой, стоявшей возле устройства, напоминавшего больше всего вертушку у входа в Скансен[136], и быстро все оплачивали.
