Но стоило замаячить на горизонте праздникам, как мирный Ромуальд развивал колоссальную деятельность. Причем эта деятельность выглядела тем грандиознее, чем внезапнее он ее начинал. Эта вот именно внезапность производила ошеломляющее впечатление на жильцов и управленцев.
Капитолийский слыл человеком большой и поразительной наблюдательности и о подлинных движениях человеческого ума имел собственное мнение. О неблаговидном поступке уборщицы Сурковой он заметил совсем по-аристотелевски:
– Говорят, дураков не пашут и не сеют, а они сами растут.
Чтобы создать стабильное мнение о его якобы имевшей место кипучей деятельности, он хитроумно затеял грандиозный ремонт подвала дома № 55, собрал людей, навез материалов, из подвала вытащили все нужное и ненужное, и вот уже пять лет идет этот ремонт, позволяющий Капитолийскому считаться в продолжение семи-восьми месяцев в году в неизвестности. Когда в поисках Ромуальда Ивановича приезжало начальство из управления, оно, заприметив вороха земли, завалы труб, бревен, горы разбитых раковин, старого паркета, успокаивалось, считая, что жизнь в данном ЖЭКе идет сверх меры кипучая.
И вот как-то на даче его посетила неожиданная мысль: почему бы не закончить институт? Он чувствовал силы, находил в своей голове достаточно необходимого, то есть серого, вещества. Помогли толковые люди, которые тоже не считали его дураком. Прошелестели пять лет как один денек, дело дошло до дипломного проекта, который делала ему Аленка Топоркова.
Стоило Топорковой позвонить Капитолийскому, как тут же через пять минут в дверях появился в совершенно трезвом виде слесарь Гриша Есюлков, который превосходно укротил бурлящую из трубы воду за каких-то десять минут.
***
От Топорковой Мария направилась не в общежитие, а в Измайловский парк. Она чувствовала себя неприкаянно, словно потеряла что-то и не могла найти, не торопилась, стараясь определить, чем же вызвано такое ощущение, и, определив, попытаться восстановить душевное равновесие. Лицо ее было спокойное, неподвижное, сосредоточенное на одной мысли. Она смотрела прямо перед собой и того, что проходящие мимо парни поглядывали на нее с интересом, не замечала.
В парке долго брела по тропинке, оглядывая березки, ели, выбирая место, куда бы присесть. Там и сям сидели группками люди, разложив на траве пиво, водку, закуску. Мария углубилась в лес, не замечая идущего за ней человека.
– Можно вас провожать? – спросил мужчина, и Мария с удивлением узнала в нем иностранца Мишеля, который приглашал ее с Аленкой в ресторан поужинать. Она собиралась сесть подле березки, а теперь, когда подошел иностранец, молча, все еще не выходя из своего задумчивого состояния, глядела на него, как бы спрашивая, кто он и зачем идет за ней.
– Аленка меня зваль, – ответил Мишель на ее недоуменный взгляд.
– Зачем же Аленка вас звала? – поинтересовалась Маша, желая только одного – поскорее бы тот ушел к Аленке, пусть сидит в ее квартире, помогает Митиному брату. Мария и сама не заметила, как обозлилась на подругу.
– Алена покупаль желает телефизор, а мы ее будем помогаль в магазине. А мы ей выбираль телефизор хороший, цфетной.
– Смотрю, она вас всех запрягла? – спросила, усмехнувшись, Мария. – Один ремонтирует водопровод, другой…
– Я вам предлагаю встречу, – сказал иностранец. – Потому как вы мне понравились, потому как я хочу вами посидеть наедине. Нам с вами нужно сходить в ресторан, кафе, гостиницу и домой к вам. Я вам делаль такое предложение, чтоб мне и вам сталь весело, когда мы познакомимся ближе. Я хотель, чтобы Маша получиль удовольствие. Мы с Аленой купиль телефизор, и я сразу пошель домой. Мы с вам: я и ты.
Мишель оглянулся, собираясь сесть, выбрал местечко в тенечке и сел, глядя на Машу и желая, видимо, чтобы она тоже присела.
Мишель ей нравился, в нем присутствовало нечто, притягивавшее к нему, несмотря на коверкание слов: искренность разговора и еще – глаза. Хотелось говорить с ним, дразнить. Глаза у него были синие. Их не объяснишь. Как не объяснишь, например, что такое Вселенная, которая человеку напоминает, что он, человек, тоже своего рода не менее сложная небольшая Вселенная: не проще, чем та, что вокруг него. Не скажешь, почему нравятся одни глаза и не нравятся другие. Потому что синие? А почему именно синие? Почему же тогда синие глаза Ивана Ивановича или Петра Петровича тебя не останавливают, не трогают?
В руках Мишель держал толстую серую ворсистую шляпу – как и в тот, первый раз. Мария видела, что она ему нравится, и это было так.
– Пока вы не научитесь хорошо говорить по-нашему, нам с вами лучше не встречаться, – сказала Мария, скосив глаза и из-под ресниц наблюдая за ним, и Мишель, она заметила, уловил игривость в ее голосе.
– Почему такая жестокость?
До самого метро она не сумела отделаться от иностранца. По дороге все думала о Мишеле, ругала себя за то, что вообще начала кокетничать, сразу надо было отослать его к Топорковой и – пусть бы они ехали выбирать цветной телевизор.
Было еще сравнительно рано, и она поехала в общежитие, гадая о будущем, принимая и не принимая желаемую мысль: поступить учиться в институт. Она тут же написала письмо матери с просьбой выслать аттестат.
ГЛАВА VII
Подруги считали, что Мария влюбилась, а теперь страдает или у нее случились неприятности дома, – так объяснили они ее задумчивость. Что же волновало ее? Ведь получение аттестата – событие само по себе незначительное и никаких перемен не принесет. Но волнения не давали Марии покоя.
В Поворино прожила всю жизнь, но ни разу ей не приходилось сталкиваться с человеком умным, обстоятельным, интеллигентом, который тут же выложил бы ей, что она, Мария, ему нравится; другой – это Мишель – одевался, как артист, даже в жару носил великолепную итальянскую шляпу из пуха, ходил по ресторанам, обещал райскую жизнь. Она все думала и думала, смотрела на людей, пыталась понять их. Вот идут целые толпы заполнивших улицы красивых, изысканно и дорого одетых девушек, вечно спешащих, торопящихся вкусить сладкого, как говорила тетя, столичного пирога; вот они носятся по городу, стараясь в короткий миг насытиться впечатлениями, увидеть, запомнить столицу. Глядя на них, озабоченных делами, в красивых кофтах, обтягивающих бедра заграничных джинсах, унизанных перстнями, обвитых золотыми цепочками, нельзя было не подумать: вещей-то, вещей сколько! – и туфли на толстенных платформах или уже на современной утолщенной шпильке, и Мария завидовала их независимому виду, смелому спортивному взгляду, их умению одеваться, говорить, смеяться на всю улицу и не обращать никакого внимания на остальных. Она сразу определила, как, в сущности, у нее мал выбор туалетов по сравнению даже с Галиной Шуриной, не говоря уже об Ирине, которая, судя по всему, не любила носить платья и юбки, тем не менее имела их превеликое множество; носит она во всех случаях джинсы да вельветовые костюмы, которых имеет четыре пары, а шкафы у нее буквально забиты всевозможными тряпками, туфлями, украшениями. Как все это понять?
Галина Шурина обняла ее как-то и ласковым голосом спросила:
– Чего тебя мучает, Машенька, скажи мне, твоей подружке? Чего ты такая хмурая? Хочешь кушать, пошли, я такое приготовила, пальчики оближешь. Скажи мне, Машенька, одно-единственное слово, твоей верной подруге. А я никому не расскажу и даже намеков не сделаю, скажи?
– А чего тебе сказать, Галюша?
– Ты думаешь, я такая дура, ничего не вижу? В кого влюбилась, говори? – попросила Галина с таким наивным лицом, заискивающе глядя подруге в глаза, точно ничего другого и не могло быть, и от любопытства, от искреннего желания услышать слова о любви заплакала.
– Ни в кого не влюбилась.
– Скажи правду. Легче станет тебе. Мы помечтаем вдвоем, поможем друг другу советами. А хочешь, я ему письмо напишу? Хочешь? Он у меня, как прочитает, запрыгает от радости и все поймет. Хочешь? Я вот своей подружке один раз – еще в десятом классе – написала мальчику письмо, так они и сейчас любят друг друга очень крепко, на вечные времена. Хочешь? – С этой минуты Шурина следила, куда ходит Мария после работы, с кем говорит, назойливо заглядывала в глаза, пытаясь угадать ее мысли, малейшие желания, и когда однажды мастер Коровкин попросил Марию сходить в прорабскую за половыми щетками, то, не разобравшись в сути дела, подозревая заранее за мастером черные происки, Галина набросилась на него так свирепо, что тот опешил.
– Ее? Посылать? А сам, алкоголик несчастный, сходить не может? Да ты понимаешь хоть чуточку, как нужно себя вести с такими людьми, как Машенька! Чтоб тебя, черта лысого, приподняло над землею метров на сто и об землю чапнуло!
– Ты что? Ты что? Ты что? – испугался мастер Коровкин, бледнея, и от мысли, что она, эта поганка, назвала его алкоголиком, пришел в не поддающуюся описанию ярость. – Ты что сказала?! Ты, ты еще попляшешь у меня! Ишь, распоясалась. Я сам схожу, выдра, я невелик начальник!
