– Сие означает, что я слышала один разговорчик твой с подружкой твоей, с той дурой, этой тетей Фридой. Любовничком ты его называла – вот что сие означает. И молчи. Не строй удивленные глаза.
– У меня, у меня… Я любила моего генерала, у меня к нему священное чувство. У меня священная душа! – Из недр вышеупомянутой души Ларисы Аполлоновны немедленно был исторгнут вопль. Но уйти со слезами позора надолго Лариса Аполлоновна не могла и, успокоившись, сдерживая себя, вернулась на кухню. На лице ее отражалось живое волнение человека, глубоко обиженного и скорбящего от великой несправедливости. – Вот ты, Ирина, скажи мне прямо, без всяких задних наскоков, за что ты меня ненавидишь прямо-таки капиталистически? – У Ларисы Аполлоновны дрожал голос, лицо напряглось и застыло в неподвижности. – За что? Я, ради справедливости будь сказано, всю свою сознательную жизнь только и жила для тебя. Мне ничего не надо! Я хоть и генеральша, но у меня сердце доброе, кроткое, любящее.
– Какая ты генеральша? – сразу закипела Ирина. – Скажите мне: генеральша! Об этом только ты знаешь. Отец умер майором. Что в этом плохого, скажи? Главное, он честный был. Честный человек – главное в жизни.
– Неправда! Ему потом утвердили звание, ты не знаешь. А откуда такое ко мне капиталистическое отношение?
– Молчи!
– Почему ты меня ненавидишь? Почему? Я женщина, конечно, сложная. Было б смешно, если наоборот, если бы я была простушка, каких много. Я в поте лица трудилась, билась за каждый кусочек, сил не жалела с малых лет.
– Аполлон, какой у тебя трудовой стаж? – спросила Ирина. – Ноль дней – вот тебе и с малых лет!
– А кто, по-твоему, создал абсолютное благополучие? – на удивление спокойно, с чувством оскорбленного человека произнесла Лариса Аполлоновна. – У тебя нет только горностаевой мантии!
Она прочно овладела инициативой. Тетя Лариса воскресла душою, как-то прямо на глазах выпрямилась и приняла свой обычный вид, только глаза ее, все еще беспокойные, бегали с одного лица на другое, метались словно в поисках ответа на вопрос – все ли высказала дочь или еще что хранит в запасниках своих детских наблюдений? Лариса Аполлоновна не могла успокоиться, вышла в гостиную, но через минуту снова вернулась. Она думала о том, что родная ее дочь припоминает самые мелкие подробности из их, казалось, безоблачной жизни, как, например, наказ семилетней дочери следить за домработницей. Как жить дальше? Куда деваться, ведь были и другие мелочи, которые дочь тоже запомнила. А ведь Лариса Аполлоновна на протяжении многих лет вдалбливала в голову дочери, что отец ее достоин уважения, а мать просто цены не имеет.
– Скажи, Маруся, ты свою маму любишь? – спросила ласково тетя Лариса, надеясь услышать утвердительный ответ.
– А кого любить, как не мать, – отвечала Мария, чувствуя в голосе тети Ларисы слезливые нотки и стараясь своим ответом пожалеть ее. – Роднее мамы нету человека. Братья – они в городе, у них свои жизни, свои семьи, а мама для меня только и живет и любит меня больше себя.
– Слышь! – торжественно проговорила Лариса Аполлоновна, обращаясь к Ирине. – Говорит дочь! Мать у нее – одна. Остального будет много, а матери больше не будет. Слышь, Иринка! Слушай и мотай на ус.
– Отстань от меня, – рассердилась Иринка. – Замолчи! Сиди, сопи в две дырочки, ничего с тобой не случится. Переживешь, здоровая такая, здоровее меня.
– Ты погляди, Маруся! У меня, не знаю, еле-еле душа в теле, болезни одолевают, вечно изжога мучает и селезенка болит, спать не могу, от бессонницы страдаю, косточки мои ломит, стону, а она чего говорит. Мне жить-то осталось всего ничего. Милочка, ты видишь, как третирует бедную, несчастную старушку, и кто – дочь, которую я вырастила, молочком своим отпаивала, за ручку в школу водила и свою жизнь для нее жертвовала. Несчастная я! Жертва доброты своей нескончаемой! Господи, какая я несчастная, болезни мои неизлечимые! – Лариса Аполлоновна и на самом деле решила, что нет на земле несчастнее человека, чем она. Жалость к самой себе потрясла ее, и она, потрясенная, притихла, охая и ахая, жалуясь на свое здоровье, на то, что ее бедное сердце чует скорую, беспричинную смерть, которой подвержены все честные люди, посвятившие свою жизнь бесчувственным детям.
– Сколько я помню, ты всегда стонала от трудностей, – перебила ее Ирина голосом, который не выдавал желания продолжать разговор.
– Я жаловалась? Ты первый человек во всем мире, который меня не понимает! Остальные меня понимают. Как я могла жаловаться, Иринка, милочка ты моя, когда у меня здоровье – я сало ем свиное до сих пор! Священная моя душа, которая всю свою сознательную жизнь беспокоилась не о себе, хотя и это не помешало бы для здоровья, а о ближнем человеке.
– То ты не болела, то болела, – огрызнулась Ирина.
– Откуда у тебя такое страшное мнение? Не о себе я пекусь, а о тебе, думаю днями и ночами. Как ты дальше будешь жить, если мать родную, самого родного человека, человека со священной душою третируешь? Сердце мое разрываешь на самые мелкие кусочки. Вера у тебя ко мне пропала. Милочка Маруся, ты веришь в меня или тоже совсем свихнулась не в ту сторону? Скажи, веришь? Или для меня жизнь кончится, и нету больше ее вовсе.
– Тетя Лариса, успокойтесь, – расстроилась Мария, наблюдая, как мучится тетя, как твердит с придыханием слова «веришь», повторяет так, словно убеждена, что никто ей на самом деле не поверит и она хочет лишь убедиться в том, что ее мир действительно разрушился, жизнь потеряла всякий смысл.
– Тетя Лариса, верю я вам, только ради бога не волнуйтесь.
– Я тебе, милочка, – проговорила тетя Лариса, вытирая слезы, – вовек не забуду этой минуты, что бы со мной ни случилось. Никогда не забуду! Пусть мое сердце остановится, если забуду.
Ирина, не дожидаясь окончания причитаний матери, ушла в свою комнату, бросилась на тахту, включила магнитофон и заснула под дробные, громовые накаты ансамбля «Пот и слезы».
ГЛАВА IX
События, приносящие неприятности, обычно надвигаются со стремительностью непредугадываемой. До первого августа осталось всего два дня, а Мария достоверно видела свою полную неподготовленность.
Время неумолимо катилось в раз и навсегда установленном направлении, события развивались своей чередой. Ирине предоставили свободное распределение по той причине, что Лариса Аполлоновна не сидела сложа руки. И нужно решительно отметить не последнее обстоятельство: она не тот человек, который смог забыть о главном. Чем больше она ругалась с дочерью, тем сильнее разгорался костер желания доказать, что мать лучше ужасной дочери. Перво-наперво старшая Сапогова собрала все свои свидетельства – справки об окончании курсов повышения квалификации, об окончании дипломатических курсов. Лариса Аполлоновна, как известно, свидетельство об окончании дипломатических курсов называла дипломом.
Во время процедуры сборов она напевала какой-то очень знакомый ей мотив. Этот мотив настраивал ее на решительный и суровый разговор, настроение создавалось вполне соответствующее, его можно определить, как… одним словом – штурм! Под этот мотив – ы-э-э-гэ-гэ-э-э-э-э – она оделась в строгий дорогой костюм с соболиной оторочкой на глухом воротнике и рукавах полукофты, под него надела глухую шелковую с отложным воротником блузку; строгие английские туфли придавали ей вид деятельницы из конгресса Соединенных Штатов. В таком наряде, с суровым блеском глаз она явилась в ЖЭК за характеристикой. Начальник ЖЭКа, приходится отметить, не заколебался, когда Лариса Аполлоновна потребовала у него характеристику для министерства. Он сразу понял: колебаться не имело смысла, так как все уже предрешено заявившейся активисткой с решительным лицом. И так как характеристика, написанная собственной рукой Ларисы Аполлоновны, уже имелась, то оставалось лишь перепечатать на машинке. Само разрешение перепечатать носило со стороны Ларисы Аполлоновны форму любезности. Характеристика скорее напоминала документ, утверждающий законные права Ларисы Аполлоновны Сапоговой, вдовы боевого генерала, тоже.весьма заслуженного человека, сыгравшего выдающуюся роль в деле разгрома фашистской Германии на полях Европы. Так и утверждалось. Затем перечислялись только ордена, занявшие четырнадцать строк. Характеристика заверялась печатью. Из ЖЭКа Лариса Аполлоновна зашла в поликлинику, где взяла справку о том, что она тяжело и хронически больна и ей требуется постоянный уход дочери. С этими справками, с которых нотариальная контора сняла копии, Сапогова и отправилась в министерство. Там, проявив свою тонкую изобретательность, она получила желаемое, и таким образом судьба Ирины была решена.
– Геркулесов подвиг, – сказала сама себе Лариса Аполлоновна, вполне довольная проделанной работой, все еще любуясь характеристикой, подписанной и заверенной печатью, в которой повторено несколько раз, что она – вдова заслуженного генерала, награжденного двенадцатью боевыми орденами и шестнадцатью медалями, хотя на самом деле добрейший майор Сапогов был награжден орденом и тремя медалями. Но какое это имело значение. Теперь при случае Лариса Аполлоновна затыкала рот даже собственной дочери. В день своего рождения, прельстившись блеском звания генеральши, Лариса Аполлоновна с дальнего почтового отделения отправила себе поздравительную телеграмму: «Поздравляю днем рождения крупной общественной деятельницы вдовы прославленного генерала…» И подпись была интригующая: Жуков. Мало ли Жуковых у нас в стране! Поди разберись, какой Жуков. Получилось так, что телеграмму получила Ирина, положила в спальню на стол, на котором лежали копии с характеристиками, специально оставленные якобы ненароком на видном месте.
