Первая зима на новом месте, на станции Карпунино, показалась бесконечной.
«Ничего удивительного — север», — объяснял данное явление отец, важно поджимая губы, словно лично обеспечил эту малоприятную географическую особенность.
А между тем мы вряд ли, выражаясь тоже географически, переместились вверх по карте даже на градус. Вообще, все наши перемещения уместились бы в кружочке с таким радиусом, что на карте Родины, которую в школе на стенку вешают, этот кружочек запросто закрылся бы одним моим пальцем.
В первую зиму приходилось мне целыми днями дома торчать: друзей-приятелей — никого, про телевизор я тогда еще слыхом не слыхивал, книжки читать еще никто не удосужился научить, а кроме того, зима выдалась на редкость снежная и морозная.
В общем, только бабушка да не знающее преград и правил воображение выручали. Зато когда пришла неизбежная даже в Карпунино весна, дел стало невпроворот. Как общесемейных, так и личных. Впрочем, в том возрасте я семейные и личные дела еще только начинал отделять друг от друга и меня еще можно было запросто увлечь такими делами, от которых, спустя какое-то время, я начал уклоняться со всею страстью увлекающейся, умирающей от любой монотонности натуры, призывая на помощь всю свою фантазию, но нередко низводя ее до уровня самого примитивного вранья.
Весной, не обращая никакого внимания на недвусмысленные взгляды и реплики соседей, мы затеяли городить огород. Здесь, на болоте, никто до нас сельским хозяйством заниматься даже не пытался. Мы невозмутимо огородили сотки две-три, а могли бы два-три гектара огородить — никто бы слова против не сказал, — а вот со вспашкой возникли проблемы. Поднять целину лопатой оказалось делом совершенно невозможным, и ничего, напоминающего плуг, а также лошадь и трактор, во всех окрестностях разыскать не удалось, транспорт действовал только железнодорожный, а за пределами стальной колеи имелся один-единственный грузовик, да и то ему некуда было ездить.
И мы сажали картошку, как самые первые на этой планете земледельцы, — лопатой слегка поднимался лоскут сплошного одеяла из мха, под него бросали кусочек картофелины с ростком, и лоскут опускался на место.
Разумеется, тяпке потом дела тоже не нашлось. Но осенью нас ждал очевидный триумф. Так же как и весной, приподнимался лоскут, а под ним лежали картошечки — да такие красивые, чистенькие и ровненькие, словно яички в гнезде.
Я был в полном восторге, я был потрясен смелостью и новаторством мамы и бабушки, сестра, похоже, испытывала сходные чувства, отец делал вид обычный — будто ничего невероятного, удивительного и неведомого для него не существует не только на Земле, но и во всей Вселенной. А мама и бабушка только тихонько посмеивались — им уже однажды пришлось проделывать подобное, и на лавры первоземледельцев они совсем даже не претендовали. Причем они проделывали подобное в условиях куда менее комфортных, а точнее, экстремальных, на грани выживания, — это когда их из челябинского черноземья накануне зимы закинули чуть ли не в тундру, и пришлось зиму в землянке коротать, а потом по весне закапывать последние жизненные запасы в совершенно гиблую, казалось, почву. И скептиков тоже хватало, в их числе и бабушка была, молодая тогда еще женщина, беременная моим будущим дядей.
Но мать-землица выручила «кулацкое отродье» даже там, на краю земли. И к следующей осени срубили мужики избы, и погребов нарыли, и животиной, кто какой, обзавелись. Власти, как обычно, осталось лишь назревший оргвопрос решить — образовать колхоз, назначить начальство и налоги. Чуть позже — и врагов недовыявленных назначить…
Конечно, соседи наши, поглядев на неоспоримый сельскохозяйственный успех, немедленно поделили остатки болота, которое прежде было при доме чем-то вроде палисадника, все лето одуряюще благоухавшего буйным багульником.
А еще в первую же весну выяснилось, что в нашем «урмане», а бабушка все леса в округе только так и звала, кроме елок — полным-полно других интересных вещей. Так что среди них я проводил гораздо больше времени, нежели на куче песка возле маминого детсада. И маму это ничуть не тревожило…
А лес казался или даже был воистину безбрежным. На его целостность не покушались никакие сельхозугодья, он был плохо проходим, потому что погибшие деревья валялись там как попало, а протоптать тропинки никто тогда, наверное, еще не успел.
Однако не было случая, чтобы я хоть раз в лесу заблудился. Впрочем, я, видимо, никогда излишне не углублялся. И в лесу мне всегда попадался озабоченный чем-нибудь народ, потому что у нас в лесу много разных сезонных промыслов процветало, как свойственных любому лесному народу, так и уникальных, каких не увидишь больше нигде. Правда, не буду врать, из уникальных я приметил лишь один, который и меня одно время не оставил равнодушным…
Так ли уж дороги были дрова в то время и в той местности? Однако собирание в лесу дармового топлива носило массовый характер. А собирательство — это ж самое мое — начиная с окурков, продолжая спичечными этикетками, заканчивая словами и знаками препинания…
В общем, каждый уходивший в лес возвращался оттуда с мертвым деревом под мышкой или на плече. Сообразно личным физическим возможностям. А можно было подходящее мертвое дерево подобрать и в любом другом месте, ибо следы недавно сведенного леса были повсюду, в том числе и в самом центре станционного поселка, они легко угадывались по бесчисленным пенькам, а также по лежащим во мху и медленно гниющим лесинам.
Лично я, проявив изобретательность, а изобретать в силу малого жизненного опыта приходилось почти все, вообще одно время из дома не выходил без куска мягкого обрезиненного провода с петелькой на конце. И порой приволакивал груз, явно превосходящий меня весом. Из-за чего, правда на непродолжительное время, прослыл среди соседей по двору самым трудолюбивым в мире ребенком.
Притащенное из заболоченного леса топливо, разумеется, сразу в дело не годилось. Оно разделывалось на мелкие фрагменты — это были порой очень причудливые загогулины из мореной красноватой древесины, имевшие к тому же специфический, ни на что не похожий запах, — и укладывалось в поленницы.
Дрова сохли все лето и по общему мнению горели куда жарче обычных покупных. Впрочем, возможно, так оно и было, потому что не всякая древесина выдерживает длительное испытание болотом, а которая выдерживает — это мы знаем из школьных учебников — становится антрацитом…
Между тем было лишь начало благодатного сезона. И вскоре на солнечных вырубах (повторю, вся местность, в том числе и занятая людьми, была одним гигантским вырубом), закраснели первые землянички. И самую первую я принес бабушке. Не забыл. И кажется, этим не на шутку взволновал не столько бабушку, сколько мать. Может, ей тогда впервые пришло в голову, что детская память, возможно, куда более надежное хранилище информации, чем принято думать…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
