Не знал одного, все ли еще около губ, в самом углу их таится насмешливая, чуть шаловливая, быть может, своей особенной жизнью живущая черточка. Но боялся взглянуть на нее. Опустив глаза, видел только кончики ног, один за другим мелькавшие из-под серой коротенькой юбки. Девушка не удивлялась его молчанию, и так шли они довольно долго, как будто так и следует — идти и молчать. Потом Андрей начал.
— Не удивляйтесь тому, что, не зная вас, я именно вас сегодня искал. Непонятный мне случай свел нас вместе. Может быть, и этому удивляться не надо. Может быть, в этом, напротив, совершается какая-то особая правда.
— Откуда вы знаете, кто я? — вдруг спросила она.
— Я не знаю, откуда я знаю вас, но вы сами сказали так, будто уверены, что я вас уже знаю.
— Может быть, — как-то неопределенно ответила девушка. — Мне так показалось.
— Вы когда-нибудь видели меня?
— Вы обещали не спрашивать.
— Даже этого?
— Даже этого. Говорите то, что вы хотели сказать. Андрей остановился и сказал ей:
— Ну, слушайте…
— Пойдемте, ради Бога, пойдемте… — заволновалась она.
— Нельзя стоять. Надо идти. Ах, куда-нибудь надо идти!..
«Куда-нибудь надо идти… — болью отозвалось в сердце Андрея. — Зачем я начал все это?»
Одно мгновение подумал оставить ее.
«Что я могу сделать ей? И откуда я знаю, что это в самом деле она?»
Но тотчас с новою силой охватила его уверенность в этом, и он решил рассказать ей все, не отступая ни перед чем.
— Я хотел рассказать вам историю девочки, которую украли цыгане у ее отца. Она была маленькая, а он у соседей был на работе.
Что-то дрогнуло возле губ ее — Андрей пытливо смотрел — но тотчас, к его удивлению, она равнодушно заметила:
— Цыгане? У цыган, верно, было ей хорошо. Костры ночью, небо звездное. Степь. Андрей немного смутился.
— Простор у цыган. Что ж, продолжайте вашу историю. Андрей продолжал:
— Потом у цыган ее отняли монахи и поселили в монастыре у себя.
— Послушайте, — вдруг прервала его девушка. — К чему это все? Кто вы такой? Что вы мне говорите? Монастырь, цыгане, какая-то девочка… Что мне до всего этого?
Искреннее удивление и уже недовольство зазвучали в ее голосе, и Андрей смутился окончательно. Он не знал, что подумать, и вся история, которая только что разыгралась с ним, вдруг показалась в таком комическом свете, что если бы кто-нибудь такую ему рассказал, он не поверил бы или смеялся ей без конца. Езда на извозчике, часы, этот их разговор.
— Ну, что же еще? Молчал Андрей.
— Шли бы вы домой к себе… — тихо сказала девушка, но медлила чего-то сама и дальше не шла.
— А в монастыре… — начал вдруг Андрей совсем неожиданно для себя и глядя ей прямо в глаза.
И мгновенно, прорвав какую-то пелену, кутавшую их, глаза эти вспыхнули, и, загоревшись, девушка топнула ногой в равнодушно-плоскую плиту тротуара и почти закричала:
— Неправда! Неправда! Все это ложь! Ничего этого не было… Я знала, я ждала, когда скажете! Это неправда!
— Так это все-таки вы! — только и мог прошептать Андрей. Он взял ее под руку — смело, как уже знакомую, как ту, что искал, и повел вперед, тихо шепча:
— Ради Бога!.. Успокойтесь вы… ради Бога! Я вам верю во всем. Я не хотел вас обидеть.
— Неправда… Все это неправда… — шептали ее побледневшие губы.
Девушка дрожала вся. Андрей слышал эту дрожь, она передавалась от ее рук и части близкого, едва отделенного платьем тела ее. Он ощущал худобу трепещущей девушки. Чуткое осязание улавливало отдельность тонких и таких, казалось, редких ребер ее. Это ощущение хрупкости тела, одетого в короткое, потертое платье, рождало в нем неудержимое желание заплакать от острой, святой, необидной для того, кто вызвал ее, безграничной, всезахватывающей жалости.
Но он боролся и с зарождавшейся дрожью, и со слезами, готовыми брызнуть вот-вот, и говорил ей, наклонясь, возможно спокойно и ровно:
— Я ничему не верю, кроме того, что скажете вы. Я хотел только узнать, вы ли…
— Вы разве не знали, кто я? — продолжая дрожать, тихонько спросила она.
— Нет, мне только казалось, что это вы…
— Почему?
— Сам не знаю.
— Я видела вас.
— Когда?
— Сегодня и еще раз… в тот день, когда отец приезжал. Я думала, вы его знаете…
— Так вы…
— Я вас встретила в городе раз и заметила ваше лицо. И еще в тот же день, когда вы пришли на вокзал кого-то встречать, но вы уже не видали меня.
— Так вы знаете, что ваш отец здесь?
— Знаю. Я пряталась, но мне хотелось видеть его.
— Вот что… А я вас затем и искал, чтобы сказать про отца.
— Я следила за ним. Я видела, как он на площади снял картуз и поклонился вам. Вы шли с каким-то еще господином.
— Он ему поклонился.
— Не знаю. А я все пряталась. Все пряталась. Долго следила за ним.
— Послушайте, что же… Вы не хотите видеть его?
— Его? — губы ее задрожали. — Я уже видела!
— Издали…
— Да, и не хочу видеть близко. Не хочу, не хочу!
— Отчего? Он давно уже ищет вас. Он мучается, не зная, что с вами.
— Не зная? Нет, я знаю, он верит этим рассказам про то, что будто бы было со мной…
— Разуверьте его, если он верит. Как же так можно не открыть ему правды? Подумайте, какая радость в ваших руках!
— Он не должен был веритьВсе равно не должен был верить. Мне написали… Я давно знаю, что с ним и где он. Я слежу за ним. Я его отыскала сама. Я так рвалась к нему, так привыкла к своей любви и тоске. И вот мне пишут теперь, что он едет сюда, чтобы взять к себе… по этапу… как последнюю…
— Вам писали неправду! — горячо воскликнул Андрей. — Ваш отец такой чистый, такой необыкновенный человек. Вы не знаете вашего отца. Вам написали неправду.
— А вы знаете хорошо отца моего? — спросила вдруг девушка, взглянув в упор Андрею в глаза.
Но он выдержал этот строгий пристальный взгляд.
— Я совсем не знаю его, но знаю от Глеба о нем и о вас — от того господина, которому он поклонился на площади.
— Так он рассказал господину на площади, а господин этот вам, а вы кому еще, кроме меня?
— Никому, кроме вас, и если бы вы только знали Глеба! Ему нельзя не сказать. И это так хорошо, что я отыскал вас и что мы так говорим.
— Как — так? — пытливо спросила она.
— Только одну чистую правду… — Правду?
— Конечно…
— А может быть, я все это вам налгала. Как вы узнаете? Может быть, я со стыда отцу не хочу показаться. Может быть, мне не шестнадцать лет, а, по моим хорошим делам, по житию моему — может быть, мне шестьдесят уже стукнуло? И эта самая кофта… желтая кофта. Не понимаете вы ничего! — почти крикнула она. — Я в ней, может быть, к новому дружку собиралась. Уйдите вы, верящий вы, противный вы человек! Уйдите! Ненавижу вас! Уйдите сейчас!
И перестала дрожать, закаменела вся и бросила, негодуя, слова с такой внутренней силой, что Андрей покорно отступил от нее.
— И не следите за мной. И не узнавайте меня, если встретите. И отцу ни полслова.
Она быстро пошла, очень быстро, но все не забывая нырять на своих каблуках и носочках.
Андрей смотрел ей вслед, не зная, что думать.
Вдруг она юркнула, как ящерица, почти незаметно в какой-то подъезд. Не отводя глаз, подошел к тому дому Андрей. Дом был большой, темный, с подвалами. Двор грязный. Кто-то сушил белье на дворе.
Постоял, полчаса походил возле дома, еще полчаса, еще час, — никого.
Наконец, повернул домой и шел тихо, устало — с каким-то неясным и тревожным чувством в душе.
XVII
Доктор — Николай Платонович Палицын — осмотрел Глеба очень внимательно, но ничего определенного сразу не мог сказать. Нужно было еще побывать у него несколько раз.
Глебом вдруг овладела тоска. Она подкралась к нему еще там, у подъезда, родившись из мыслей о девочке, а теперь все возрастала по неизвестной причине. Может быть, сталось так оттого, что было у доктора все как-то слишком солидно, добросовестно, тяжелый и прочный уклад дышал в каждой вещи, в каждой маленькой мелочи…
Еще сидя в приемной, Глеб узнал из разговоров сидевших там дам, что у Палицына есть где-то в далекой отсюда губернии и земля, и дома, и будто даже какие-то копи — хоть об этом последнем дамы не знали наверное и, кажется, очень мучились таким важным пробелом в их знаниях. Крепостных у Палицына не было, может быть, только лишь потому, что их нет вообще теперь. А между тем в разговоре этих же дам Глеб услышал, что доктор был «настоящий христианин», из тех, что христиане не на словах, а и в жизни, в поступках.
Отсюда-то, может быть, и пошла эта его больная, все возраставшая, злая тоска. Если бы ранее знать, ни за что не пошел бы к нему.
Доктор корректно и вежливо осведомился о фамилии Глеба, чтобы занести ее в список больных, и, когда Глеб назвал себя, Николай Платонович вдруг оживился.
