Радуясь, что читатели Мюррея не захватили его врасплох, как медведям удалось это с Машей, Алексей спустился с крыльца и пошел вдоль палаток к берегу, откуда слышались плеск воды и звуки голосов купающихся людей. «Основанием, которое дает право на счастье, является стремление к счастью…» — сами собой повторялись у него в голове чеканные формулировки декларации. «Основанием, которое дает право на защиту от страданий, является способность страдать…»
Остановившись на самом обрыве, Алексей увидел, что человек семь подростков развлекались тем, что ныряли в воду с глинистого уступа. Понаблюдав немного за этой забавой, Алексей сложил ладони рупором и крикнул вниз:
— Георгий Староплясов есть тут?
На его зов из воды угрожающе вылезла вся ватага. Все они были загорелые, как будто на одно лицо, только что без дядьки Черномора.
— Вы кто такой? — спросил один из них, и Алексей сразу понял, что это и есть Гоша — так он был похож на Киру. — Что вам надо?
— Я послан из центра, — пошутил Алексей, — шифровку вам привез.
Но ватага на шутку отреагировала вяло.
— Маменька прислала? — просто спросил Гоша, выбираясь на травянистый обрыв.
— С чего ты взял? — растерялся Алексей.
— А я вас знаю. Видел вашу фотографию. У мамы есть такая фотография, где вы с ней вдвоем.
— У мамы есть такая фотография? — тупо переспросил Алексей. От этого, казалось бы, простого сообщения, в котором не было ничего удивительного, у него пересохли губы и кровь бросилась в голову. — Ну Да, — сказал он, как будто оправдываясь. — Мы ведь с твоей мамой в одном классе учились.
Гоша воспринял это объяснение благосклонно — во всяком случае, выражение лица его не изменилось, — все так же прищурившись на солнце, он смотрел на пыльную от тополиного пуха поверхность реки.
— Что за лагерь-то у вас? — спросил Алексей, опасаясь, что уже покраснел.
— Экологический лагерь протеста тут у нас. Губернатор хочет строить в селе Анастасиевке цех по производству фенолформальдегидных смол.
— А вы, значит, против? — с иронией спросил Алексей.
Вместо ответа Гоша бросил на него холодный взгляд, и Алексей почувствовал себя донельзя глупо.
— Ну а с отцом что у вас там вышло? — решительно сказал он.
— А ничего не вышло, — так же решительно отозвался Гоша. — Мой отец живет неправильно.
— А ты, значит, правильно?
— Может быть, я тоже пока живу неправильно, — уклончиво ответил Гоша. — Но я ищу, как правильно.
— И чего нашел? — поинтересовался Алексей.
— Никто не имеет права собственности на то, от чего зависят жизни других людей, — четко ответил Гоша, как на экзамене. — А он так не считает.
— Я гляжу, вы Мюррея внимательно прочитали.
— Ну а чего ж, — сказал Гоша. — На то и написано. Да только все и так видно и понятно — и без Мюррея.
Сидя на обрыве и болтая ногами, они наблюдали, как двое подростков карабкаются по толстой старой иве, на одной из ветвей которой, вздымавшейся над водой, была приспособлена тарзанка.
— Сварку украли? Хорошо это?
— Нормально, — заверил его Гоша и туг же удивился: — Откуда вы все знаете? — с подозрением спросил он.
— Да отчет о вашей акции двое суток в топе Яндекса висел, — ответил Алексей. — С фотографиями. А почему, кстати, Златогорье? Тут и гор-то нет.
— Звучит красиво, — гордо пояснил Гоша. — Но здесь мы только тренируемся. А все главное случится на Алтае. Алтай и есть Златогорье, так это слово с тюркского переводится.
— А учиться кто будет? — спросил Алексей.
— Хм, — сказал Гоша и заверил: — Учиться будем. Вы, вот что, маме скажите, что у меня нормально все тут. Тут ребята все нормальные, продвинутые. Все у нас есть, ни в чем не нуждаемся. Осенью вернусь в Москву, жить буду у бабушки. А разговоры эти разводить ни к чему. Вы зачем сюда приехали-то?
— Да я и сам не знаю, — честно признался Алексей. — Скажу тебе только следующее: стремление людей к природе и справедливости мне тоже близко, но я уверен, что осуществить его возможно будет только при условии какого-то чрезвычайно важного знания. И знание это должна дать наука. Так что учись. Рановато тебе в отшельники.
* * *
Миссия была окончена, но уезжать не хотелось. Хотелось еще побыть в этом пространстве, посидеть на берегу, посмотреть на реку, понаблюдать, как рыбаки таскают усатых сомов. Если не считать университетских поездок на картошку, Алексею не приходилось бывать в деревне уже лет двадцать. Он с интересом узнавал, как качает насос, ходил смотреть посадки и вообще совал нос в любую мелочь, чем вызывал добродушную усмешку Васи Лапина. С утра Вася собирался косить отаву, и Алексей вызвался ему помочь.
— А ты косил? — с усмешкой спросил Вася.
— Да я способный, — улыбнулся Алексей, — приноровлюсь.
— Ну помоги, — еще раз усмехнулся Вася. — А я пойду косу тебе налажу.
Среди ночи внутреннее беспокойство, сгустившись в почти осязаемый комок, вытолкнуло его из сна. Луна стояла ровно напротив низкого окошка. Он вышел из дома и пошел на зады посмотреть на реку, как будто боялся, что за ночь река утечет, совсем истечет своими струями и на месте ее останется только оставленное водой илистое русло. Кустарник закрывал от него реку, и несколько минут казалось, что его опасения небезосновательны, и эти минуты он провел в некотором волнении. Но еще через несколько шагов в провале черных ракит блеснула морщинистая гладь, и стало ясно, что река ничего не знает о его страхах и по-прежнему струит свои воды — упрямо, невозмутимо и неистощимо.
Свесив ноги в темноту, он сел на обрыве, на том самом месте, где вечером они сидели с Гошей. Едва колеблемая переливающимися складками воды лунная дорожка наискось тянулась от берега к берегу, и по мере того как сама луна поднималась выше и белела, дорожка бесформенно расплывалась, как старящаяся плоть. Давно уже он не ощущал в себе избытка сил, какой знал в молодости; но их было еще ровно столько, сколько требуется для того, чтобы пробежать пять километров, пройти тридцать, прочитать триста страниц, провести бессонную ночь. И вот теперь этот избыток стал наполнять его, словно это река в своей расточительной щедрости дарила его частицами своей проходящей, текучей мощи.
Когда он учился в седьмом классе, в его руки попала книга, еще 56-го года издания, в солидном переплете, с обложки которой из-под насупленных бровей строго смотрел знаменитый пассажир корабля «Биггль», и когда последняя страница ее была перевернута, можно сказать, судьба Алексея решилась бесповоротно, хотя и не без препятствий. В следующем году он перевелся в 57-ю школу, где был биологический класс, и посвятил себя миру живого, став здесь по своему любимому предмету одним из лучших учеников. Но на вступительных экзаменах в МГУ судьба подставила первую подножку. Из трех предложенных тем для сочинения он выбрал «Образы “лишних людей” в произведениях Пушкина и Лермонтова». Ему, в некоторой степени одержимому любимым делом, оказались непонятны, как он выразился, их бессмысленные метания. В пример им он ставил Базарова и тот Антонов огонь, в котором сгорел этот поборник науки, совершенно упустив из виду тяжелую атмосферу николаевской России, которая, согласно тогдашнему канону, и плодила «лишних людей». По какой-то причине подобный излом мысли не удовлетворил проверяющего и вкупе с несколькими досадными ошибками синтаксиса и пунктуации был оценен всего в три балла. Алексей подал на апелляцию, ничего этим не добился, а сделал, как все шептались, только хуже. В результате всего одного балла не хватило ему, чтобы стать студентом биологического факультета, и для всех, кто знал его, да и для него самого это оказалось настоящим потрясением. Предстояла армия, куда он и отправился осенью 87-го года, а вернувшись, устроился лаборантом на кафедру клеточной биологии и иммуннологии, после чего летом следующего года поступил уже беспрепятственно.
На этой кафедре он и окончил курс, здесь же учился в аспирантуре и защитил кандидатскую диссертацию, которая, собственно, и вывела его в мир большой науки.
В эти минуты, сидя на берегу посеребренной реки, он еще раз убедился в том, что понимает жизнь как мистическое переживание, поэтому слова, сказанные ему на даче у Кости Ренникова Вадимом Михайловичем, нашли прямой отклик в его душе. Тем более что он и сам все чаще задумывался о том, о чем толковал ему Вадим Михайлович и о чем он сам пытался втолковать Химическому Али в последний их вечер в Эдинбурге.
Наука всегда служила ему надежным убежищем от всех треволнений безумного мира. Он входил в нее, как в подводную лодку, люк за ним надежно закрывался, и он погружался в такие глубины, куда снаружи не достигали никакие отзвуки. Но вот он обнаружил, что то ли лодка дала течь, то ли стало тяжело одному, то ли накопилась тоска по родине, только ему самому стало в ней тесно и мрачно.
