Утром в подъезде своего дома он услышал хрипловатый голос из-под лестницы: «Сик последний раз предупреждает». И мощный удар по голове. Били профессионально, чтобы только оглушить. Когда Сергей пришел в себя, их уже не было. На макушке выросла огромная, с детский кулачок, шишка, которую со смехом разглядывали в райотделе…
Потом Сергея вызвал начальник райотдела — уставший от житейской суматохи, обрюзгший полковник.
— Телега на тебя пришла, — сказал он буднично, словно попросил придвинуть пепельницу. — Серьезная телега. Не знаю, чего и делать. Давай отбивайся. Пишут, что ты взятку получил.
— Большую? — поинтересовался Сергей.
— Десять тысяч.
— Можно поинтересоваться, кто автор?
— Всему свое время. — Полковник опустил узловатую морщинистую руку на листки письма, — Сначала на фотографии полюбуйся. Здесь, как пишут, зафиксирован момент передачи.
На первой фотографии, без сомнения, был он, Сергей. К нему наклонился худощавый мужчина, прикуривал. Меж двух пальцев сигарета, а тремя другими он зажимал в ладони белый сверток. На другой фотографии — белый сверток крупным планом в руке улыбающегося Сергея.
— Добротная работа, — сказал тогда он, возвращая снимки.
— Да, добротная, — согласился полковник. — Ты пока все материалы по этому делу передай Мартынову… С тобой, сам понимаешь, мы должны разобраться. Не бойся, в обиду не дадим. Все будет по чести.
«По чести» не вышло… Мама, сгорбленная, неподвижная, как восковая фигура, стояла в углу. За столом заполнял страницы протокола Мартынов. А двое, товарищи Сергея, проводили обыск… Сам он что-то возбужденно говорил, пытался острить. Но, когда из-за зеркала в прихожей вытащили тот самый, что на фотографии, белый сверток, замолк, даже перестал слышать, точно провалился в глухую пустоту.
Именно вслед за этим все стало восприниматься фрагментарно, несвязно, отдельными, случайно выхваченными кадрами. Серая стена следственного изолятора с выцарапанным матерным словом, очки, съехавшие на прыщавый нос следователя, лепной герб государства над тремя креслами, мучительно зевающий конвоир, какие-то люди, наверное свидетели, двигались, жестикулировали, открывали рты, и голос судьи, читавшего приговор, звучал глухо, словно доносился из-за фанерной перегородки.
Он уходил из зала суда в прострации, безразличный к тому, что было, что будет и куда его ведут — в тюрьму или домой. Размеренно и тоскливо прокручивалась вторым «я» одна и та же пластинка со стихами Анны Ахматовой:
А я иду — за мной бедаНе прямо и не косо,А в никуда и в никогда,Как поезда с откоса.
Лишь одно бережно, как горящую свечу, он унес с собой из зала суда — страдальчески искаженное лицо Никиты Вениаминовича Коробова, старого друга отца. Не было у него надежней и родней человека… Только мама. Но она не смогла прийти, ее отвезли в больницу сразу же после того обыска.
В бараке рязанской тюрьмы его встретили ликующе — злорадным улюлюканьем. Знакомились, окружив тесным кольцом: он мотался от «стенки» к «стенке» под ударами злых кулаков, сапог. «Только устоять, — думал, напряженно сжимаясь в комок. — Упаду — затопчут».
— На сегодня хватит, — сказал кто-то, и все разошлись по углам.
Сергей с трудом забрался на свою «небесную постельку», как выразился губастый верзила-староста, и лег, не раздеваясь, лицом в подушку — от побоев ныло все тело. Среди ночи проснулся, открыл глаза: с него стягивали ватные штаны.
— Тише, тише, мент, — зашептали ласково. — Побалуемся маленько.
Сергей подтянул к голове правую руку и не ребром ладони, а всей своей взбунтовавшейся ненавистью хрястнул кого-то по переносице. Тот рухнул вниз, завыл тягуче и нудно. Пыльная лампа у потолка освещала еще двоих, стоящих внизу. У одного в руке блеснул нож. Застегнув штаны, Сергей напрягся (слепая ярость вдохнула в него лютую силу), спрыгнул с нар, целясь ногами в грудь державшего нож. Другой, мотнувшийся к нему, наткнулся подбородком на подставленный локоть и зажал лицо ладонями. Нож был уже в руке Сергея. Громко, зловеще прозвучало в тишине барака:
— Ну, кто еще хочет побаловаться с ментом?
Нары угрюмо молчали.
На другой вечер, после ужина, староста зазвал его в свой угол. Там вокруг ящика, на котором красовались бутылка водки, большой кусок сала и буханка хлеба, сидели шестеро. Один был перевязан широким бинтом поперек головы — от глаз до рта.
— Выпей перед встречей с Богом, — промямлил он влажными губами.
Староста ткнул его сапогом в колено.
— Замолкни, Хрящ!
Тот снова нудно завыл. Хмуро выпив полстакана водки, закусив салом, Сергей, не сказав ни слова, ушел спать. Больше его не трогали…
Первое письмо пришло от Коробова. Он писал, что собрал старую гвардию муровцев, и они сами решили провести доследование. Слова были выспренние, но чистые по своей доброте: «Весь остаток своей жизни посвящаю борьбе за твою полную реабилитацию. Верь, муровцы не оставят в беде сына их героически погибшего товарища, они ни на секунду не усомнятся в твоей честности и порядочности». Мама часто болела, поэтому писала редко. Только эти два человека остались живыми и желанными во всем потемневшем для него мире.
Когда пришло то письмо, в котором Коробов сообщал, что его дело будет пересматриваться, Сергей не помнил. Он не считал монотонно идущих дней, даже не заглядывал в календарь, висевший в клубе, ни с кем не разговаривал, жил своей обособленной жизнью, за что и получил от зеков кличку Волк. Тупо, отгоняя всякие мысли, работал, ел, спал… Это нельзя было назвать существованием, это была нежить в суровом и пасмурном отчуждении.
На вокзале его встретили Никита Вениаминович Коробов и начальник райотдела, тот самый полковник, который обещал разобраться «по чести».
Полковник извинялся, говорил, что весь райотдел ждет Сергея Ильина с нетерпением. А Коробов торопливо сообщал последние новости:
— Сатрояну дали десять лет… На три года осужден за взятки Мартынов… Это он организовал твое «дело» по приказу Сатрояна… Работать будешь у нас в институте… Я договорился…
Сергей нашарил в кармане двухкопеечную монету, подошел к телефону-автомату. Набрал рабочий телефон Сатрояна. Ответил женский голос.
— Пригласите Сатрояна.
— А кто это говорит?
— Старый приятель.
— Нет его. Позвоните, пожалуйста, лет через десять.
«Все верно!» — сказал он сам себе и вернулся к встречающим.
— А как мама?
— Я же тебе посылал телеграмму… — обеспокоенно произнес Коробов.
— Какую телеграмму?
— Нет ее уже… Три месяца назад…
Сергей безвольно опустился на стоящий сзади рюкзак.
Никто ему об этом не сообщил… И телеграмму не передали, суки…
— Поедем к ней…
— Куда?
— На кладбище…
О том, как встретили в райотделе, ему особенно хотелось забыть. Все радовались, а он не верил, все говорили: «Мы знали, что ты не мог…», а он не верил… Увидев положенное перед ним новенькое удостоверение, сказал:
— Я не буду работать в милиции.
— А куда же пойдешь?
— Не знаю.
И ушел, чтобы больше туда не возвращаться.
Верно говорила жадная до любви и денег молодая цыганка. Но вот что будет дальше, после болезни, не сказала…
И сейчас, приближаясь к своему трехэтажному дому, построенному каким-то царским сановником в начале века, Сергей отгонял докучливые мысли о будущем…
Теперь он боялся перемен, ему было уютно в уединении.
Навстречу шел широкоплечий сутулый академик Николай Николаевич Климов, его сосед. Шел неторопливо, как в замедленной съемке, чуть откинув назад голову с огромной гривой седых волос. На скуластом, монгольского типа лице было все выразительно крупно: большие темные глаза под густыми бровями, прикрытые массивными очками, широкий нос и мягкие толстые губы. Что-то роковое и властное проглядывало в его вальяжной фигуре.
Они всегда вежливо раскланивались при встрече, не смягчая свои суховато-любезные отношения излишними вопросами о здоровье, о погоде, будто по нелепой случайности и ненадолго судьба свела их в соседи.
Если бы интуиция подсказала Сергею, что именно этот человек по какому-то необъяснимому предопределению разрушит обретенный им еще зыбкий мир, он без колебаний свернул бы в сторону.
На этот раз после официального поклона Николай Николаевич вдруг сказал доверительно-добрым баском:
— Сколько лет мы, соседушка, живем рядом, и ни разу не побаловали себя дружеской беседой… Может, присядем, покурим? — кивнул он на садовую скамейку, прислонившуюся к стене дома.
После того, как сигареты уставились друг на дружку рдеющими головками из-под шапочек легкого пепла, Николай Николаевич неожиданно заметил:
