— Дядя Николай, — звонко сказала она, — дай я попашусь.
Лицо Николая выразило полное смятение.
— Трудно тебе, дядя Николай, — робко добавила она. — А я ведь за мужика могу.
— Ну-ну, — с усилием пробормотал Николай. — Пробуй.
Только сейчас он понял, что ждал давнишнюю, молоденькую Наталью, которая вот так легко и ладно бегала по утевским лугам. «Эка! Разве Наталья может быть сейчас вот такая молоденькая!» — подумал он и невесело улыбнулся.
Коммунары решили засеять пятьдесят десятин пшеницей. Пахали от темна до темна. Пробовали пахать и ночью, но эту затею пришлось отложить: ночи были слишком темны, пашня выходила с огрехами, а усталые люди засыпали на ходу.
Левое побережье Старицы коммунары отвели под сенокосные угодья, замеряли большой озимый клин, и все-таки свободная земля выпирала отовсюду, буйно прорастала травой и дикими цветами.
«Удивленье: душит нас земля», — ревниво повторял седой Климентий.
В коммуне говорили о земле радостно и с тайной тревогой. Люди исхудали, почернели от степного солнца. Бабы ходили злые, носы у них облупились: копать гряды приходилось по целине, опутанной травой и старыми цепкими корнями.
По вечерам в главном доме коммуны шли шумные споры. В конце концов мужчины угрюмо порешили сбавить пахоты на пять десятин. Скоро, однако, стало ясно, что коммунарам не поднять и сорока десятин: время шло, лошади были измучены до крайности.
…Дилиган пахал на участке, соседнем с Николаем. Он прокладывал борозду, тонко покрикивая на лошадей, когда рукоять вдруг прыгнула у него из рук и плуг резко качнуло в сторону.
— Стой! — испуганно закричал Дилиган и высвободил лемех.
На влажном выпуклом лезвии зияла мятая впадина, круглый булыжник скатился к ногам.
— Родимец! — прошептал Дилиган, стискивая камень в огромном кулаке. — Откуда взялся, волчий объедок? Теперь, считай, полдня пропало!
Он с отчаянием огляделся. Неширокая полоса свежей пашни стремительно сбегала к озеру. Других пахарей не было видно. Лошади жадно выщипывали молодую травку, выставив понурые зады. «Пускай попасутся», — решил Дилиган и отстегнул постромки.
Нагнувшись над плугом, он попытался отвинтить лемех. Гайки никак не поддавались: хоть бросайся на землю и отрывай зубами!
Наконец Дилиган, весь в испарине, поднялся, крепко сжимая лемех в руках. Теперь надо пройти самым кратким путем к кузнице. Пожалуй, берегом Старицы будет скорее.
Он поспешно миновал пашню, пробрался сквозь кустарник и зашагал, хрустя песком, по бережку, вдоль камышей. Отсюда как на ладони видны были просторные поля коммуны, на них всюду колыхалась сухая, легкая трава. Тучная невозделанная земля требовала могучего, согласного человеческого труда. «Не сладить нам! — со стыдом и страхом думал Дилиган. — Иголкой гору ковыряем. Машину бы сюда!..»
Неожиданная мысль о машине ослепила его. Он шел, загребая ногами песок, и жалостно улыбался. Машина!.. Когда-то посчастливилось ему увидеть машину в барском имении. Даже названия ее он не мог припомнить. Перед глазами вставало только спорое движение: урча и шевеля колесами, машина жадно подбирала под себя, кромсала, дробила землю.
В Утевке Дилигана считали мужиком смирным и робким. Он рано овдовел и так и не женился. Жил всегда в бедах, которые сносил, не подавая голоса. «Иной от беды твердеет, волчьи зубы растит, а этот только пугается да тишает: страсти в нем много», — говорили о Дилигане в деревне, разумея под «страстью» непреодолимый страх перед жизнью. «Слабый человек: куда велят, туда и идет», — сказали о нем, когда он записался в коммуну.
…Кузница помещалась в конце хутора за амбаром, в низкой, слепой мазанке. Глухой кузнец в первый же день завладел этой мазанкой. Он поставил здесь горн, нажег угля и стал работать с утра до ночи, молча и с яростью.
Дилиган переступил высокий порог мазанки и торопливо протянул кузнецу измятый лемех. Тот ощупал его быстрыми пальцами и положил лемех на пол.
— Скорее, дядя Иван! — жалобно крикнул Дилиган.
Кузнец невнятно выругался и заорал:
— Панька!
Под ногами у Дилигана кто-то зашевелился. Кузнец нагнулся и за шиворот поставил на ноги сонного подручного. Парень качался и тер глаза. Кузнец размахивал у него перед лицом черными кулаками и приговаривал, по своему обыкновению проглатывая половину фразы:
— Валится где ни попадя… Спит! Прорва!
Панька смотрел на него мутными от сна глазами и все еще покачивался. Тогда кузнец схватил ведро воды и с размаху окатил парня. Дилиган едва успел отскочить. «Умаялись все», — подумал он, выходя из кузницы, чтобы подождать на воле.
Здесь сиял яркий день. Дилиган, задрав голову, взглянул на огненный лик солнца. Оно стояло на самой середине белесого неба. Полдня пропадет!
Дилиган присел на большой осколок жернова, вросший в землю неподалеку от мазанки, и закрыл глаза.
Разве не пала пять лет назад первая и единственная его корова? Разве не дергал он по колоску неуродившуюся рожь на своей полосе? Разве не горела дважды его хата? Но почему никогда еще не испытывал он такой тоскливой и неотступной тревоги, какая владеет им сейчас?
«Кучно живем, за всех боюсь», — неожиданно подумал он.
Перед закрытыми глазами его переливались радужные пятна, в горле пересохло, он решил сходить на кухню.
Пытливо, словно бы впервые, смотрел он на дома, на деревья, на озеро. Мелкие, острохвостые куры хлопотливо суетились на дороге. То и дело какая-нибудь из них погружала клюв в прозрачную лужу и пила, запрокинув голову и прикрыв глаза тонкими голубыми веками. Над главным домом вился хрупкий дымок. У крыльца по-хозяйски дремал желтый лохматый пес. «Обживаемся», — подумал Дилиган, с удивлением ощущая, как в него входит глубокая и тихая успокоенность.
Он поднялся на крыльцо и пошел по пустой терраске. Дверь из кухни была открыта, оттуда слышалась песня. Сильный и чистый голос то отдалялся, то приближался, как бы раздвигая стены. Звучал, казалось, самый воздух. Дилиган замедлил шаги, высоко поднял брови: он узнал голос Авдотьи, старой плакуши.
Вот явственно послышался запев — «Вихри враждебные веют над нами», — потом голос разлился широкой волной, стал плавно ниспадать и вдруг зарокотал.
«Пойду лучше испью воды в озере», — решил Дилиган, робея перед Авдотьей.
У озера он встретил ребятишек. Они мгновенно его окружили, засмеялись, залепетали. В сторонке, высоко задрав юбку, стояла одна смуглая Дашка. Дилиган видел выше полосы загара ее худенькие исцарапанные коленки.
— Мы яиц галочьих набрали! На кухню Дуне несем! — кричали мальчишки.
«Дуней называют, — удивился Дилиган. И тотчас же еще одна мысль поразила его: — Не матерям несут, а в общий котел. Коммунарские дети».
Он зачерпнул пригоршню воды, напился и бегом примчался в кузницу. Кузнец подал ему исправный лемех.
— Из живота вылезу, а свое выпашу! — заорал Дилиган, глядя в маленькие мерцающие глазки кузнеца. — Может, детям нашим жизнь-то откроется! Вот оно как, дядя Иван!
Глава пятая
Вечером, во время ужина, в коммуну пришел Степан Пронькин.
— Хлеб-соль! — сказал он, сдерживая свой густой голос, и быстрым взглядом окинул усталые лица коммунаров.
— Садись с нами, — однотонно ответила Авдотья. Она резала краюху хлеба ровными, сильными взмахами ножа. Лицо у нее было суровое, настороженное.
— Благодарствуем, — мельком ответил ей Степан и повернулся к Николаю: — У меня слово к тебе есть, Николай Силантьич.
— Это все одно — что ко мне, что ко всем. Говори!
Степан сел, скамья грузно скрипнула. Он был одет по-праздничному, крутые плечи едва умещались в поддевке тонкого сукна. Казалось, вздохни он поглубже, и крупные крючки повылетят с мясом. «Нам бы таких мужиков, — завистливо думал Николай. — Воз сена падать будет — на грудь примет».
— Весна ноне погожая прошла, — неторопливо начал Степан. — Половодье дружное, а тут и солнышко пригрело. Всякое зерно в рост кинулось. Рожь вон светлеет. А вы, никак, безо ржи ноне?
Николай не ответил.
— Безо ржи, — смущенный молчанием, сказал Павел Васильевич Гончаров.
Степан взглянул на него вполглаза. Мужичок этот был, кажется, еще не стар, но плечи его заострились, а лицо уже избороздилось морщинками. Рядом с ним сидел длинный Дилиган, еще далее — глухой безучастный кузнец и его пасынок, сонливый Панька. «Славные коммунары, — усмехнулся Степан. — И ребят словно гороху накатано».
— Что ж, соседушки, — внушительно сказал он, — в миру надо жить. Мы же видим: лошаденки у вас плохие, сеяли горстью. А теперь время подходит поле под пар ломать. Мыслимо ли крестьянину без хлеба жить?
— Проживем как-нибудь, — глухо обронил Николай.
Степан добродушно засмеялся.
