— А если мы откроем заградительный огонь? — На скуластом лице Джангильдина выступили капельки пота. — Это поможет?
— Как мёртвому припарка. Он, шельмец, с дальнего расстояния продырявит нам все борта.
— Та-а-ак. Ваше мнение, капитан?
— Простите, но я человек не военный, — развёл руками капитан. — Я, если можно так выразиться, извозчик. Моё, знаете ли, дело…
— Хватит, — в сердцах сплюнул под ноги Степанишин. — Твоя позиция мне ясна. Ты, дед, лучше вот что скажи, у нас хватит ходу, чтобы удрать от него?
— Наивный вопрос. Сторожевые катера всегда строились с таким расчётом, чтобы они могли догнать любую шхуну. Вы взгляните лучше, как он идёт…
А сторожевик и в самом деле шёл бойко. Пенный бурун дыбился за кормой, корабль резал форштевнем волну, словно масло ножом; длинный шлейф чёрного дыма из косо поставленной трубы возвещал о том, что в кочегарке сейчас шуруют вовсю, что ещё полчаса такого хода — и он станет борт к борту с неуклюжей и беззащитной «Абассией».
— Так что же делать? — спросил сам у себя Степанишин и полез пятернёй в затылок.
— Думать надо, — отозвался Джангильдин. — И думать надо быстро. Жаль, что у меня нет опыта морских сражений…
— При чём тут опыт? Тут и адмирал ничего не придумает.
— Ты так считаешь?
Джангильдин надолго умолк. Он стоял, вцепившись в поручни мостика, и не отрываясь смотрел на приближающийся сторожевик. На скулах играли желваки. Тонкие пальцы побелели от напряжения. Миша переводил взгляд с одного лица на другое, и в душу его закрадывался страх. Макарыч казался внешне спокойным и беззаботным. Он похлопывал кавалерийской плёткой, зажатой в правой руке, по голенищам высоких сапог, а левой поочерёдно сдвигал выгоревшую на солнце фуражку то на лоб, то на затылок. В прищуренных глазах его залегло отчаянное безразличие.
И только капитан был невозмутим. Он чувствовал себя во всей этой истории нейтралом. Сегодня его красные заставили везти груз, завтра заставят белые. Кто платит, того он и везёт. Он извозчик, не больше.
— Вот что, — вдруг разжал тонкие губы Джангильдин, — давай попробуем одну штуку… Мы этот фокус когда-то вместе с Амангельды Имановым проделывали. В общем, зови Шпрайцера.
Голос Степанишина загремел над палубой:
— Военкома к командиру!
Ещё через минуту аккуратный Шпрайцер, вытянув руки по швам, выслушивал странный приказ:
— Возьмите четыре телеги и расставьте их вдоль бортов оглоблями в сторону моря.
— Варум? — переспросил по-немецки Шпрайцер, забыв от удивления, что его не поймут. — Как это понимать?
— Объясню потом. Сейчас некогда. Так вот: расставьте и каждую телегу хорошенько прикройте брезентом, чтобы оглобли были закрыты, но выглядели внушительно и были похожи на стволы орудий. И возле каждой телеги выставьте человек пять-шесть красноармейцев. Пусть они изображают артиллерийскую прислугу. Теперь понятно?
— Яволь. Теперь понятно, — расплылся в улыбке Шпрайцер. — Товарищ Джангильдин есть великий стратег.
— Спасибо за комплимент. Вы его лучше приберегите ка потом.
— Что есть потом?
— Что есть потом, объясню попозже. А сейчас попрошу ещё об одном: всех красноармейцев с винтовками и пулемётами уложите вдоль бортов. Пусть будут готовы к открытию залпового огня по команде. Выполняйте. Капитан, передайте на «Мехди» сигнал готовиться к бою.
От минутной растерянности у Джангильдина не осталось и следа. Он лихо сдвинул на затылок фуражку, поправил ремни портупеи и кубарем скатился с мостика. Медлительно-основательный Шпрайцер едва успевал за ним. То на корме, то на носу среди зелёных солдатских гимнастёрок и чёрных матросских бушлатов появлялась на миг его низенькая, коренастая фигурка, обтянутая потрёпанной кожанкой.
— Два пулемёта на корму! — слышался скрипуче-пронзительный голос командира отряда. — Живо, не копаться! Кравченко, возьми из трюма «шош». Батыркулов, укладывай бойцов вдоль борта. Изготовиться к стрельбе!
Телеги быстро разворачивали в сторону моря, их тут же укрывали брезентом. Вблизи всё это мало походило на орудия, но со стороны моря…
— А они поверят в эту затею? — спросил Миша, дёргая за рукав Степанишина.
— Хорошо бы, если бы поверили, — ответил Макарыч, не отрывая глаз от бинокля.
— А если не поверят?
Степанишин сплюнул под ноги и недовольно покосился на Мишу.
— Я, Михаил, не пророк.
В восьмикратные линзы цейсовского бинокля кораблик противника был перед ним как на ладони. Степанишин даже успел сосчитать столпившихся на палубе военных — тридцать два человека. Кое-где в толпе вспыхивали и гасли отблески офицерских погон. «Рать — не шибко, — думал командир взвода. — Но пулемёт. Проклятый пулемёт». Он стоял на носу кораблика, нацелив чёрное рыльце в сторону «Абассии». Один из пулемётчиков пристально рассматривал «Абассию», и Степанишин не сомневался, что ему видна вся шхуна.
— Самое время, — наконец нарушил молчание Степанишин. — Или сейчас, или… — Расстояние между судами быстро сокращалось. — Полторы тысячи метров. Самое время ему врезать по нас, Миша… — Но Макарыч не закончил фразу, оторвал от глаз бинокль и сунул его в руки капитану: — А ну взгляни, старик, кажется, он ход сбавил.
Капитан молча взял протянутый бинокль и уже через секунду ответил охрипшим от волнения голосом:
— Да, вы правы. Кажется, они стопорят машину.
По волосатому носу капитана ползли крупные капли пота.
На мостик вновь поднялся Джангильдин.
— Ну что, Макарыч? Скоро они начнут?
— Кажется, не придётся, — вместо Степанишина ответил капитан в своей обычной ворчливой манере. — Машина у них сейчас «на стоп». Как прикажете держать курс?
— Курс прежний. — Джангильдин снял фуражку, вытащил из кармана платок и долго вытирал им взмокшие от пота волосы. Потом повернулся вполоборота к Степанишину и, сощурив хитровато глаза, спросил: — Слышь, Макарыч, а может быть, я, как говорит Шпрайцер, и в самом деле великий стратег? А? Может быть, мне красным флотом нужно командовать и не лезть в пустыню со всякими там верблюдами?
Степанишин молча ткнул командира в бок кулаком и захохотал так, что казалось, рухнет сейчас прямо на палубу утлый капитанский мостик старой шхуны.
— Да-а-а, — заулыбался и Миша, — здорово вы их, товарищ Джангильдин, надули. Это почище троянского коня.
— При чём тут лошади, — добродушно проворчал Макарыч. — И что ты, Михаил, понимаешь в тех лошадях… А про какого ты это коня?
— Про троянского. Это в мифологии, ну, в сказке, что ли…
— Да, как в сказке, — согласился Степанишин. — Ну ладно, я пойду проверю посты наблюдения. А то они, — Степанишин указал рукой в сторону сторожевика, — сейчас застопорились, а потом посмотрят, посмотрят, разжуют нашу липу и кинутся за нами вприпрыжку.
— Давай, — кивнул Джангильдин. — Дело к ночи идёт, сейчас нужно смотреть в оба, а то ещё подкрадутся в темноте.
На море спускалась ночь. Синие волны посерели, на гребнях вода отливала холодной сталью. Чайки садились на воду и издали казались окурками, выброшенными из урны. Ветер стихал.
Когда совсем стемнело и в море только были видны ходовые огни прилепившегося к хвосту красного каравана белогвардейского сторожевика, Миша наконец решил спуститься в каюту, где он обосновался вместе с Макарычем. Море парило. Воздух был насыщен тёплой влагой, словно баня паром. Мише даже показалось, что воздух пахнет не морскими водорослями, а обыкновенными берёзовыми вениками и земляничным мылом. Пот полз у него по спине, но ему не было жарко. Хотелось поплотнее запахнуть на себе кожанку, прижаться к чему-нибудь сухому и тёплому, закрыть глаза и уснуть. И чтобы не снилось это недоброе свинцовое море с чайками-окурками на волнах, с тревожно мигающими огнями белого сторожевого катера за кормой.
Он сел в каюте на узенький диванчик и, прислонившись к кожаной потёртой спинке, забылся тяжёлым сном. Ему снился новогодний бал в первой женской гимназии — высокая, под потолок, ёлка, блеск огней, кружащиеся в вальсе пары. Он даже различал звуки вальса — что-то из Штрауса. Но потом оркестр почему-то начал играть марш «Прощание славянки», вместо гимназисток в зале появились красноармейцы в пропотевших гимнастёрках. Они вошли строем, по четыре в ряд, а впереди вышагивал Джангильдин с морским биноклем на груди и маузером в правой руке. Он подошёл к ёлке, поднял маузер и выстрелил в потолок.
… Утром, прихлёбывая из котелка горячий, пахнущий машинным маслом и углём чай, Рябинин слушал неторопливый рассказ Макарыча.
— Ты, милок, проспишь когда-нибудь всё царство небесное. Хоть выстрел-то слыхал?
— Слышал, — вяло ответил Миша и откусил кусочек сахара. — А мне такой сон снился, Макарыч…
Степанишин, прижав к груди краюху хлеба, отрезал от неё аккуратный ломоть и подал его Мише.
