А колодцы здесь бездонные. Обложенные камнями, прикрытые старыми кошмами (чтобы песком не занесло), они пугают своей глубиной и теменью. Так и кажется, что вылезет из колодца джинн, взметнёт над барханами огромное, поросшее козлиной шерстью тело, сверкнёт бешеными глазами и закричит на всю пустыню: «Эй вы, букашки! Зачем пришли в царство безмолвия? Что вам здесь нужно, глупые?!»
И тогда загудит в пустыне ветер, поднимет тучи песка, закрутит гигантские смерчи и исчезнет среди барханов на веки вечные всё то, что ревёт, звенит, ругается, поёт, — исчезнет экспедиционный отряд славного товарища Джангильдина, исчезнет, как исчезли в пустыне города и целые цивилизации.
Но отряд идёт. Идёт всё вперёд и вперёд. От колодца к колодцу, от бархана к бархану, от балки к балке. Идёт по гиблому плато Усть-Урт, куда даже отчаянные туркмены боятся заглядывать. Идёт к неведомой станции Челкар, неся на спинах людей, лошадей и верблюдов винтовки, пулемёты, патроны…
У взвода разведки хлопот полон рот. Головной дозор уходит, далеко вперёд, чтобы первым заметить противника. Боковые дозоры скачут по гребням барханов — им нужно успеть предупредить удар с флангов. Караван останавливается на ночь, бойцы поят животных, варят вкусную кашу на кострах, расстилают кошмы под звёздами, чтобы увидеть прекрасные сны. А разведчики снова седлают коней и уходят в ночь…
Сегодня Миша назначен в головной дозор. В дозоре ещё двое: Кравченко и Колесин… Старший — Кравченко. Он сидит на лошади, слегка свесясь на правый бок. Вылинявшая на солнце фуражка сдвинута на нос, кончик нагайки волочится по песку, оставляя рядом со следами копыт тонкую извилистую линию. Кравченко настроен философски.
— И как тут люди живут? — спрашивает он сам себя и сам себе отвечает: — Нет, человеку тут жить» невозможно. От у нас, к примеру, тоже есть степ. В нём тоже простор большой. Но как выйдешь, как глянешь, так там тебе и былиночка, и травиночка, и чёрт его знает что. А тут?
— Живут же киргизы, не жалуются, — лениво бросает Колесин. Он трусит рядом с Кравченко на низкорослом гнедом жеребчике, и его длинные ноги то и дело задевают за ветки саксаула. — Каждому народу своё место на планете обозначено.
— Так оно так, а всё же… Ну, пусть живут. А вот нас с какой радости сюда понесло? А? Что мне, на Украине дело в нету? Кум писал недавно, что землю панскую поделили, озимую скоро сеять зачнут…
— Да-а-а, — сочувственно тянет Колесин, — плохи твои дела, Грицько. Землю, наверное, поделили, а тебе шиш оставили. Как полагаешь?
— Та оно так… Того и гляди, как бы не облапошили. У нас народ знаешь какой? Дядьку моего сосед на меже колякой убил. Там земли той было два вершка, а никак они её разделить не могли — дрались, дрались… Дядько кричит: «Моя», а сосед кричит: «Моя». Тогда сосед вытащил кол из тына и хрясь моего дядьку по голове… А теперь не вершки делят — десятины.
— Так зачем же ты здесь?
Кравченко лезет пятернёй в «потылыцю», долго думает.
— Ну?
— А тебе интересно?
— Интересно.
— А ты сам здесь зачем?
— Случайно. Так уж вышло.
— А я не случайно. Я для ради мировой революции.
— Это кто тебе сказал?
— Как кто? Товарищ Джангильдин.
— Авторитет! Может быть, он тебе земельки в этой пустыне нарежет?
Колесин хохочет. Миша хмурится. А Кравченко взбивает на затылок фуражку и выпрямляется в седле.
— Ты вот что, Колесин, трясця твоей матери, — говорит он раздельно, с долгими паузами на каждой запятой. — Ты мне товарища Джангильдина не трогай. Ещё раз бовкнешь такое, и я тебе сам тут земельки нарежу. Два аршина.
Колесин силится улыбнуться.
— Ну что ты на меня навалился, — говорит он. — Я пошутил, ну, сболтнул глупость, а ты всерьёз принимаешь…
Всадники едут молча. Едут долго.
Уже солнце спряталось за барханами, уже и луна-красавица взошла над пустыней, а они всё едут и едут, перемалывая копытами зыбучий песок.
К полуночи похолодало. Упала роса на песок, на сухие ветки колючки. В кустах саксаула светили голодными глазами вышедшие на охоту лисы.
— Всё, — сказал Кравченко. — Привал. Ты, Мишко, подежуришь трохи, а мы часок прикорнём. К утру тебя сменим. А ты смотри, если что — буди, не стесняйся.
Кравченко вытащил из перемётной сумы шинель, расстелил её на песке и начал укладываться.
Маленький лагерь уснул быстро. А Миша расстегнул кобуру и пошагал к маячившему на горизонте холму: ему хотелось оглядеть местность. Продравшись сквозь заросли, он добрался до вершины и огляделся. Кругом было глухо и безмолвно, и только где-то далеко на востоке светились огоньки. «Караван — на западе, — соображал Миша, — значит, это не наши. Может быть, киргизы или туркмены? Но проводники говорили, что здесь нет ни кочевий, ни жилья. Вот так задача… Нужно разбудить Кравченко».
Кравченко немного почертыхался («такой сон иродов хлопец нарушил»), но, узнав, в чём дело, призадумался.
— Выходит, эта пустыня не такая уж пустынная.
— Что? Где… — заворочался Колесин.
— Огни Мишко видел, на востоке.
Колесин приподнялся, стряхнул песок с колен.
— На востоке, — подтвердил Миша.
— Много огней?
— Десятка два насчитал.
— Может быть, нам подмога с Челкара вышла? — предположил Кравченко.
— Всё может быть, прекрасная маркиза, — замурлыкал Колесин, — всё может быть, всё может быть… Послушайте, товарищ начальник…
— Ну.
— Разведать нужно эти огонёчки. Если не возражаете, я мигом обернусь.
— Возражаю.
— Но почему? Вы мне не доверяете? — В голосе Колесина сквозила обида. — Если я сказал шутя что-то неприятное для вас, так это же не значит… Товарищ Джангильдин мне доверяет, товарищ Степанишин тоже. Не правда ли, мой юный друг?
— Правда, — не очень уверенно пробормотал Миша.
— Ну хорошо, — решился Кравченко. — Поедете вдвоём. Я останусь здесь. Старший — Рябинин. И смотри мне, Мишко… Осторожненько подкрадитесь с подветренной стороны, чтоб собаки не учуяли, и присмотритесь там аккуратненько, что и к чему. Если влипнете — два выстрела.
— Если влипнем, — захихикал Колесин, — то двумя выстрелами не обойдётся.
— Ну, ладно, Маркиза, — прикрикнул Кравченко. — Раз дают тебе боевой приказ, так слушай и сполняй. Ни черта дисциплины не знаешь, а ещё прапорщик называется.
Колесин подошёл к своему жеребцу, подтянул подпругу, перекинул винтовку за спину.
— Вы готовы, товарищ старший? Очень хорошо. Тогда с богом.
Часа через два Колесин и Рябинин почти вплотную подошли к неведомым огням. Оставив лошадей за барханом, они тихонько выползли на гребень и увидели перед собой бивуак. Возле костров ходили вооружённые люди и лошади. Миша принялся считать людей, дошёл до двадцати шести и сбился. Кто такие? Откуда? По силуэтам определить что— либо было совершенно невозможно. Ветер дул разведчикам в лицо, но обрывки разговоров сюда не долетали.
— Нужно подползти поближе, — предложил Миша. — Вы побудьте здесь, Юрий Александрович…
— А может быть, я?
— Нет. Я пониже вас, меня не заметят. Да и рука у вас не совсем зажила.
— Ну что же, резонно, юноша, — легко согласился Колесин. — Только уж вы там не задерживайтесь.
Миша сдвинул кобуру на бедро и тихо пополз вниз с бархана. Продравшись сквозь заросли колючки, он притаился под кустом тамариска метрах в пятнадцати — двадцати от ближайшего костра и стал наблюдать.
Первое, что увидел разведчик, был большой казан, в котором киргизы обычно варят бешбармак. Котёл лизали языки пламени, дух сытого варева, щекоча ноздри, расползался по пустыне. Возле костра — двое. Накинув шинели на плечи, они сидели на корточках и ворошили в костре длинными палками узловатые ветки саксаула. Оба были в фуражках, сдвинутых на висок, а из-под фуражек чёрными фонтанами выбивались кудрявые казацкие чубы. На фуражках сияли кокарды, на плечах зеленели погоны…
— Белые, — прошептал еле слышно Миша и инстинктивно вобрал голову в плечи. — Белые… Откуда они взялись в пустыне? Неужели Дутов захватил Челкар?
Мишу мучило любопытство. Он подполз ещё ближе, а чтобы его не заметили от костра, стал потихоньку насыпать перед собой песчаный холмик.
Один из казаков поднял крышку, втянул ноздрями пар и запустил деревянную расписную ложку в чрево казана.
— Дух идеть, — сказал он, принюхиваясь. — Райский дух.
Второй молча подбросил в костёр хвороста, подождал, пока он разгорится, и тоже потянулся к ложке, торчащей из-за голенища.
— Жрать будем, что ли, а, Липатов?
— Котелок бы, — вздохнул тот, кого называли Липатовым. — Из казана жрать мы непривычные.
— Привыкнешь. Барин выискался… Ишшо недельку-другую по пескам порыщем, помёт мышиный жрать зачнёшь.
— И то, — вздохнул Липатов. — Почитай две недели с коней не слазим. Красные, красные… Где они, эти красные? Может, они нашему поручику спьяна приснились?
