Я говорила тебе о том, что я ему сказала, Классик? В тот вечер, когда мы устроились отдохнуть у ног моего отца, я рассказывала тебе о том, как я предупредила кролика? Нет, наверное. Ну вот, теперь рассказала. И знаешь, мне очень жаль, что потом я показала тебе эту дыру. Правда жаль.
Глава 12
Отец пердел, тихо, но неустанно, отравляя весь нижний этаж Рокочущего. Запах был сильный, въедливый — настолько, что мне даже пришлось оставить входную дверь открытой. Но я не боялась, что внутрь забежит белка, — я знала, что она почует запах, передумает и убежит. Может, даже уложит свои беличьи пожитки и дунет прямиком в горы. И будет права.
— Хватит оладьи печь! Иди во двор и там пукай, раз уж тебе так приспичило!
Я была на кухне, где готовила отцу ланч — крекеры с арахисовым маслом — и наслаждалась триумфом: муравьи-солдаты были побеждены; их тела были размазаны по поверхности кухонного стола. В последнее время их и так становилось все меньше — ведь количество еды тоже не увеличивалось, — так что одержать победу в решающем сражении оказалось совсем просто. И потом, если бы не я их убила, то уж вонь — наверняка. Так что это было, можно сказать, убийство из милосердия.
Оладьи печешь.
Так мой отец говорил, когда кто-нибудь пукал.
Или воздушные печенюшки стряпаешь.
— В Китае,— рассказывал он мне,— все совсем по-другому: чем громче испортишь воздух, тем лучше было угощение. А за особенно мощный и мелодичный пук можно получить бесплатный десерт. У них это почти искусство.
— Гадость какая.
Я бы не хотела жить в Китае.
А иногда, когда мы с ним вместе обедали, он мог пернуть, а потом сказать:
— Джелиза-Роза, ушам своим не верю. Ты портишь воздух прямо за обеденным столом. Ну, это уж совсем никуда не годится.
Хотя я никогда за столом не пукала. Это всегда был он. А когда я начинала протестовать, он ухмылялся и пердел еще громче.
— Прекрати!
— Господи боже, — говорил он, притворяясь возмущенным, — ты бы хоть затычку туда поставила, что ли. Я же все-таки ем.
И чем сильнее я выходила из себя, тем больше он веселился.
— Хватит! — визжала я, еле сдерживая слезы. — Это все ты! Это ты пукаешь!
— Фу, тут, кажется, кто-то умер?
И он махал рукой перед носом и смеялся.
Но моя мать терпеть не могла его воздушные печенюшки. Она пулей вылетала из кухни и хлопала дверью спальни. Или бросала в него чем-нибудь, вроде ложки или пульта от телевизора. Однажды она ела на кухне, а он особенно раскатисто пукнул в гостиной, и тогда она стала бить кулаками по столу. Она все ударяла и ударяла кулаками по столу, а ее вилка, солонка, перечница и обед из микро-волновки подскакивали в такт ударам. Потом она спокойно встала и вышла, не говоря ни слова, но взгляд у нее при этом был свирепый. Так что я слизывала арахисовое масло со своего пальца-ножа и радовалась, что моей матери не было в тот день в Рокочущем. Она бы точно взбесилась, может быть, даже сдернула бы с него парик и шляпу и отхлестала по щекам. А потом обмотала бы его собственный хвост ему вокруг шеи и тянула бы, пока он не задохнется, или била бы его по голове, пока не треснет череп. В общем, хорошо, что ее там не было, а то бы мне пришлось еще и для нее ланч готовить; а я лучше буду всю жизнь нюхать воздушные печенюшки, чем ее кормить.
— Ну ты и навонял, — сказала я отцу, — и не говори, что это я, потому что это ты. Сам знаешь.
Я положила его еду на пол — шесть крекеров с арахисовым маслом, три возле левого ботинка, три возле правого. Но вид у него был не голодный. Наоборот, он как будто объелся; кончик языка выглядывал у него между алых губ, лицо опухло, румяна слегка осыпались с раздутых щек.
— Где это ты так разъелся? Какой ты стал здоровый. Вот потому и пердишь. А еще ты растолстел — у тебя живот торчит.
И я представила, как среди ночи он встает со своего кресла и, скрипя половицами, выходит наружу перехватить шоколадных батончиков и пирожных «Малютка Дебби», его любимых.
— Папа, крекеры можешь съесть на ужин, если сейчас не хочешь, — сказала я, глядя на свое отражение в его темных очках. — Но я их специально для тебя сделала, так что…
И тут я в ужасе зажала себе ладонью рот.
На крыльце был Болотный Человек; он торопливо протопал по дощатому полу. Выглянув из-за кресла, я заметила высокую фигуру, которая мелькнула в раскрытой двери, и услышала его шаги — они удалялись вдоль крыльца, а потом замерли под окном гостиной. Он уставился на меня — я бы увидела его краешком глаза, если бы отважилась поглядеть, но я боялась.
Схватив холодную и липкую руку отца, я завизжала:
— Уходи отсюда! Уходи! Прочь! Оставь меня в покое!
За окном раздался тонкий голос, приглушенный стеклом:
— О, простите, простите, не надо!
Диккенс. Так, кажется, его звали. Это был он.
— Ее здесь уже нет, я знаю, — сказал он встревоженно. — Я ухожу. Не пугайтесь так сильно, пожалуйста. Я снова ошибся. Ее здесь уже нет.
Не поворачивая головы, я скосила глаза и увидела его. Он был без рубашки и ужасно тощий. И ему тоже было страшно, я это сразу поняла.
Он стоял, обхватив себя руками.
— Что тебе нужно?
Синие плавательные очки у него на макушке покачивались вверх-вниз, пока он, не переставая кивать мне и моему отцу, пятился от окна. Потом он развернулся и побежал прочь, а проносясь мимо двери, крикнул:
— Простите меня, простите! Я думал, что она здесь! — И он прошлепал по доскам, прогрохотал по ступеням и захрустел через двор по гравию.
И тут я, недолго думая, помчалась за ним.
Спрыгивая с нижней ступеньки во двор, я прокричала:
— Диккенс, не бойся меня! Я подруга Делл! Мы с ней вместе были на пикнике!
Но он уже спешил к коровьей тропе, то и дело оглядываясь через плечо с таким выражением, как будто привидение увидел. Он шел совсем как те спортсмены по телеку, олимпийские чемпионы по спортивной ходьбе, над которыми мы вечно смеялись с отцом: одна нога перед другой, локти в стороны, взгляд устремлен прямо вперед. Быстро бежать ему мешали шлепки-вьетнамки, которые норовили свалиться у него с ног.
— Диккенс!
В своих вьетнамках и зеленых купальных трусах, бледный, как соленая селедка, он был совсем не страшный.
— Мы с Делл лучшие подруги!
Когда я добежала до пастбища, его уже нигде не было видно. Перед этим я все время видела, как он бежит впереди меня по петляющей тропе, но тут он вдруг куда-то исчез. Остановившись там, где кончалась тропа, я оглядела луг, автобус, траву за ним.
«Скотти тебя подставил», — подумала я.
Тут я услышала его дыхание, тяжелое и шумное, как будто у него весь нос был забит козявками. Он был рядом, прятался в джонсоновой траве. Между колосьев торчали очки. А еще я видела его глаза, большие и тревожные, они смотрели прямо на меня.
— Выходи, — сказала я, раздвигая траву. — Я тебя вижу.
Диккенс задрожал. Его колени были почти прижаты к подбородку, и он в смущении смотрел вниз, на свои вьетнамки. Он облизнулся, но ничего не сказал.
— Я знаю, кто ты.
Его голова слегка приподнялась.
— Когда я слишком быстро бегаю, — сказал он торопливо, задыхаясь, — то падаю в обморок, как девчонка.
Лицо и голос у него были как у маленького мальчика, а тело как у старика.
— А я девочка, — сказала я ему, — но я в обморок не падаю.
— А-а, — сказал он. — Наверное, ты не такая, как другие.
— Наверное, — сказала я. — Меня зовут Джелиза-Роза. Мой папа написал про меня песню, потому что я не такая, как все.
Стебли сорго сомкнулись вокруг нас, когда я опустилась перед Диккенсом на корточки и уперлась подбородком в колени. Это была Африка, а я приехала на сафари. А Диккенс мой проводник, африканец-альбинос. В зарослях травы вокруг нас спрятались тигры и львы.
Прикрыв один глаз, он коснулся очков у себя на макушке.
— А откуда ты знаешь, как меня зовут?
— А оттуда, что мне Делл сказала. Она моя лучшая подруга.
— Она моя сестра, — сказал он. — А ты вандалка. Рокочущий ребенок. Она мне про тебя говорила.
— Расскажи. А я думала, что она призрак, а ты — Болотный Человек. Я думала, что ты — это он, пока тебя не разглядела.
— Нет, я не тот человек. Я такого даже не знаю.
— Он живет под землей. В Ютландии.
— А-а. А там, в доме, твоя мама?
— Папа, — ответила я. — Он уснул, по-моему. Он только и делает, что спит.
— А-а. Но он все равно симпатичный.
— Знаю. Это мы с Классик его накрасили.
Голова Диккенса покачнулась. Полузакрыв глаза, он глубоко вздохнул.
Потом он посмотрел на меня и, чертя что-то пальцем в пыли, сказал:
— Там, в Рокочущем, жила одна старая дама. Я тогда еще маленький был. Дверь была открыта. А вдруг это она… хотя я знал, что не она, но все же. Я всегда попадаю в беду, когда ошибаюсь.
Ногти у него на ногах были желтые. А шрам на лысой голове розовый, как свежая мозоль.
