И вдруг на въезде в Панфилово, на взгорочке, за которым деревню стерегущий форпост гаев, – синяя «девятина» со свежей наледью на плашке номера. Бело-голубой мокрой замазкой начисто съеденные буквы и цифры. И сразу же за ней, в самой деревне плоская морда тягача «DAF», в радиаторную пасть которого словно какой-то недоделанный шутник харкнул сырой и липкой овсянкой снега. И все. Больше ничего до самой Демьяновки.
Можно успокаивать себя. Думать, что это просто наваждение, сон наяву. Что-то вроде сибирских миражей, отраженье света близких зим в коротком лете. Можно, но вот свернул на трассу – и уже не получается. На той стороне дорожной штанины, за майским зеленым лампасом разделительной, машины, заплеванные белым, со слепыми, свежеморожеными рыбками номеров, идут уже с завидной регулярностью. Сомнений никаких. Впереди снег. Весенний, плотный, скользкий, синий. Подлейшая из всех физических субстанций.
Снег во второй декаде мая. Мертвечина ноябрьского полнолунья за месяц, всего-то за пять недель до летнего солнцестояния. Июньской непрерывности птичьего гомона и цветочно-цукатных переливов. Снег. И тем не менее, раз в два, три года это случается. На второй волне майских праздников он ложится, очень редко, соплями, молочным кисельком со звездочками в городах, что в большинстве своем в низинках, на равнине, в поймах рек, и неизменно, обязательно на трассе, между Беловом и Прокопьевском, там, где плюс двести метров над плоскодонным уровнем Южносибирска. Бунт, забастовка ясельников и детсадников всего промышленного региона. Километров пятьдесят пересоленной или, наоборот, слишком подсахаренной, приторной до рвоты и потому не съеденной на завтрак манной каши. Нулевое сцепление с дорогой.
А впрочем, у кого как. У осмотрительного и осторожного Игоря Валенка до середины мая зимняя резина. Сотнями мелких прорезей выталкивающая мокроту из точки контакта резины и асфальта, присасывающаяся, льнущая, шипами цепляющаяся за невидимый подкожный ледок наката. И он спокоен. Он даже может обгонять. Аккуратно торить темную колею на нетронутой левой стороне полосы, спокойно обходя долгую череду машин, что настороженно, неверно тянутся ползком по правой. Что-то между полста и сорока.
И радость – хоть в чем-то ты не проиграл, не прогадал и не ошибся. Хоть что-то в этой жизни за тебя, не против и не поперек. В это веришь, на это надеешься, в очередной раз очень, очень плавно, под едва видимым углом входя в холодный звездный студень, предельно осторожно перестраиваясь, заранее, за два, за три десятка метров от зада клопочного «вица», по праву замыкающего очередную мучительно и безнадежно телепающую похоронную процессию.
Машин, наверное, двенадцать, упершихся в длинного бортового китайца с манипулятором. Игорь, занявший правую, вообще не паханную в этом месте полосу, хорошо видит там, впереди, желтую, локтем вверх, руку крана на фоне широкой вишневой кабины «фотона». Вроде бы не старый, блестит на солнце, но почему-то осадился, как-то особо осторожничает, наверное порожний. За ним еще один такой же робкий – и все, коса собралась, растянулась на сотню метров. Но ладно. Сейчас.
Игорь готов. Перестроение закончено. Передние тянущие колеса стоят строго параллельно собственной оси машины. Мягкое нажатие на педаль акселератора, и «лансер» как танк, как трактор, на своих зимних пойдет торить десятисантиметровый слой сизого, одновременно и хрустящего, и чмокающего птичьего молока. И сделает, всех сделает, сначала зародыш черепашки «витц», потом такой же праворукий, но уже широкий, взрослый комодик «эйч-эр-ви», а там увидим, кажется, «шаха»…
Удар. Как будто вырвало кусок переднего моста. И гул, вой, рокот – все сразу вместо привычного простого шипенья равномерного движенья. Случилось что-то, отчего машина не может и не хочет больше ехать. Только сползти к обочине. Зарыться в белый помет – слой снега, упавшего с небес, украшенный сверху ошметками, цветами грязи, откинутой с дороги колесами всех тех, кто здесь не остановился, а проехал. В том числе и той неторопливой нитки разновеликих разноцветных бус, которые нанизала и тянула за собой китайская, желтая с бордовым воровайка. Как медленно она плелась еще мгновение тому назад, и как сейчас же улетучилась, буквально утекла за плавный перелом дороги, оставив Валенка одного, застрявшего в чавкающей, хлюпающей снежной жиже. Как не снесло, не закрутило, удивительно. Просто осел налево и стал жевать холодец мая.
Игорь открыл дверь и провалился по щиколотку в кусающую, жалящую мокроту. Он обошел машину, носком раскапывая снег вокруг колес. Ну, так и есть. Левое переднее пробито, неровный треугольный кусочек бортовины стрельнул наружу, как птичий клюв или язык, заразный, черный. Что же там лежало под ровной рисовой чешуей майского снега? Огрызок металла, скоба, кусок бетона с пальцем арматурины наружу? Надо ли знать, что именно в очередной раз пристегнулось к цепочке неудач, цепочке поражений, упорно, неотвязно слагающихся в приговор. Приговор его надеждам, нелепой вере и смешной любви. Последним их слабым огонькам. Даже в таких, грошовых мелочах. Дебильных. Колеса зимние, предусмотрительность, комфорт жизненной мудрости…
Не нужно. Ни к чему. Достаточно тех ненавистных, неизбывных, мучительных, что он давно себе придумал и назвал. Потеря книг, потеря института, потеря Алки… и немцы, немцы, немцы. Не надо нового. Не надо. Задача – старое забыть.
Игорь снимает куртку и кладет на заднее сиденье. В ботинках хлюпает. Из дальнего угла багажника он выдирает саперную лопатку и, опустив колено в протухшее ванильное мороженое, начинает отгребать белую мерзость от зажеванного, никчемным ставшего переднего колеса. И покуда он этим занят, негромкое сопенье за спиной справа медленно набирает суровость гула, рокота, начинает давить не только на ушные перепонки, но и на все тело, горячо дуть, уплотняя, едва ли не сжижая воздух.
Валенок бросает взгляд назад через плечо и понимает – поздно. Чудовищная фура, огромный капотный «фрайтлайнер» не сбросит, не затормозит, еще секунда, две, и он пронесется буквально в метре-полутора от него, накрыв волной одновременно и града, и дождя. И ничего нельзя сделать. Нельзя даже на белой слепой плашке под радиатором увидеть номер региона. Понять, откуда на тебя летит проклятие и кто следующий. Лишь голову пригнуть, закрыть глаза, и больше ничего.
* * *
Почему вдруг, Игорь не понял. Почему именно в этот мамин отлет дочь стала навещать родительский дом. Разок-другой в неделю заходить, возиться с Алкой, разговаривать, а для него что-то и как-то прибирать, даже готовить.
До этого любая очередная мамина бутылочная карусель всегда была поводом для праведного отторжения. Ненужных слов, чаще всего сказанных по телефону, но иногда случалось и с глазу на глаз. Так было этой зимой. На выходе из каникулярного, можно сказать, предписанного, регулярного Алкиного срыва. Она лежала под капельницей, а Игорь вышел просто подышать. Постоять чуть-чуть на морозце. Слегка отойти от все живое, еще здоровое как будто разлагающей, сжирающей и поглощающей в себе смеси запахов – лекарств и пота пьяниц. Пары несчастных, лежавших вместе с Алкой за белыми ширмами процедурной. Дверь, в нее ведущая, почему-то никогда не закрывалась, может быть, из-за обратного эффекта. Если верхом шел и из-под невысоких потолков на тех, кто ждал своих родных на лавках в коридоре, давил постыдный, горемычный трупно-формалиновый угар, то снизу, полом, к медсестрам, туда, в их преисподнюю, тянулась свежесть воли. Холодок. Может быть.
Игорь долго терпел, но когда с ним начал заговаривать сосед, маленький заветренный человечек, сам пахнущий старой хрущевкой – немытыми носками и прогорклым маслом, не выдержал и вышел. И встретил дочь.
В общем, неудивительно. Салон, в котором Настя работала, располагался на той же улице, буквально через дом от бывшего детсада на первом этаже желтой сталинской пятиэтажки, ставшего ныне специализированным частным медицинском учреждением с названием «Ваш доктор».
– Все еще? – спросила она, коротко поздоровавшись.
– Да все уже, я думаю, – ответил Игорь, – выехали. Через час чистыми пойдем домой.
– Чистыми в смысле кошелька? – дочь зло смотрела на него в упор. Маленькая, кругленькая, беспардонная. Словно и не Игоря ребенок, а того куля с картошкой, что пять минут назад к нему привязывался в больничном коридоре. – Не проще ли…
– Иди, – сказал ей Игорь, – иди, Анастасия, а то клиенты ждут. Ты же не можешь опоздать.
Дочь постояла, медленно изо рта выпуская не слова, а беленькие нечитаемые облачка:
– Ну ладно. Так да так, – и пошла, все свои речи унеся с собой, все разговоры о родителях, что деньги десятками тысяч буквально мечут коту под хвост, когда она и Шарф гваздаются, чтобы с кредитами разделаться на мебель да на машину. Товаркам объяснять пошла несправедливость мира. Или клиентам. Столько обид.
