– Ну что же, поздравляю, в таком случае, – Игорь еще раз пожал Роберту Бернгардовичу руку, – Европа по азиатским ценам – это действительно разумно.
А вот у Бурке был «бимер». Старый, но настоящий, с собачьим хищным носом радиатора и волчьими раскосыми глазами фар. Пригнанный еще из Германии, как часть стартового капитала компании «КРАБ Рус». Такой до капли весь оттуда, что полное название его, казалось, должно было звучать, как-то особо неуклюже и тяжеловесно, не просто «бимер», а «бимервельде» или даже «дас бимервельдештурмбанштюк». Потому что и сам Вольфганг Бурке был настоящим, подлинным «штурмбанштюком», а Роберт Альтман – так, пародия. Недостойная даже и шуточного «опфеля». Консервной банки на колесах «континенталь». «Континентальмайер».
Но почему же тогда, почему, Игорь Валенок, сам пародия на собственного отца, карикатура, ненавидит эту шестую карагандинскую воду на двести лет как волжском, русском киселе, с такою несмешною силой и такою убийственною неизбежностью? А главное – зачем?
* * *
В начале августа тайна внезапно вспыхнувшей привязанности и теплоты открылась. Дочь, Настя, оказывается, решила выйти замуж. За немца. Сменить потешную нездешнюю фамилию Валенок на столь же анекдотическую чужеродную Шарф.
Но это лишь полдела. Полшага. Сама по себе перемена гардеробной классификации вовсе не была смыслом или целью этой затеи. Замужество рассматривалось исключительно и только как средство. Уехать. Уехать навсегда.
Три года все-таки жила надежда, что этот Анатолий Шарф, водитель машины скорой помощи, с двумя немного начатыми высшими образованиями, – какой-то промежуточный, временный вариант. Все-таки детей не было. Не было внуков. Но именно это, отсутствие потомства, как выяснилось, вовсе не аргумент защиты, а в точности наоборот, номер один нападения. Едва ли не основание всему, императив.
– И в любом случае, время рожать, а это можно и нужно делать только там.
– А ты что, собралась?
– Ну, двадцать шесть, чего ж тянуть-то дальше? Блин, пора. Самое время, папа.
Когда она сказала это, Игорь невольно скользнул глазами по ее фигуре. Настя стояла вполоборота, мыла посуду, а Игорь сидел напротив за кухонным столом – лучшей позиции для визуальной оценки и прикидки не придумаешь, но ничего прикинуть, тем не менее, не удавалось. Кругленькая, пухленькая дочка не выдавала своих секретов. Есть уже что-то или нет, само решенье принципиально принято.
И сразу вспомнилось, как это тут же обнаружилось у невесомой, гибкой Алки. Довесок. Кулачок, толкавший ее смуглый маленький пупок вперед, как лампочку. Казалось, он и вправду светится, этот глазочек со складочкой внутри, такой похожей на нить накаливания. И в это верилось, когда в ночи стыд всю свою жизнь перерабатывавшая в смех и безрассудство, пузатая жена легонько терлась о его щеку жарким футбольным подбрюшьем и спрашивала хитро:
– Тебе журнальчик принести на сон, или свисток в игре?
В игре, в игре, конечно, черт возьми…
А между тем, дочь на него смотрела через плечо и усмехнулась. Обыкновенно, как полагается в подобной ситуации по всем законам и правилам естественного распорядка природы и вещей. Со снисходительным высокомерием, с мягким презрением. По-женски.
«Но, черт возьми, – подумал Игорь, – какая разница, какая разница. Алка всегда поглядывала как высшее существо, богиня, а дочка – так, как следует соседке, с неистребимым запахом капусты, пшенки и пригоревшего обеда».
– Мы бы хотели двух, – сказала Настя, – погодков, мальчика и девочку. Ну или как там получится. Но сроки в любом случае, сам понимаешь, буквально поджимают, тележиться не стоит больше. Зимой будем отчаливать.
Зимой… отчаливать… и это декларируется, не обсуждается, не дискутируется. Решение принято. Осталось только довести до сведения всех так или иначе заинтересованных лиц. Что сделано с обычной, привычной для дочери судебно-медицинской прямотой.
– Ах, вот как… а я-то все не мог понять, что случилось, с чего ты вдруг стала захаживать, возиться с мамой, со мной разговаривать… ты хочешь нашего благословения… ты совестишься что ли, не пойму…
– Ой, да причем здесь совесть, папа, блин? – дочь выключила воду, вытерла руки и села напротив Игоря. – Мне жалко вас, вы такие… такие с мамой…
Она задумалась, остановив рассеянный, несфокусированный взгляд на лице Игоря. Но даже и в эту секунду какой-то странной теплоты, какой-то неосознанной, глубинной нежности ее глаза, как и все прочее, были вполне докторские, с зеленоватым бесстрастным хирургическим оттенком, не зря училась, дипломированный специалист.
– Такие неприспособленные, – наконец нашла нужное слово, – такие слабые, нежизнестойкие…
– И ты давно это поняла?
– Давно, – вдруг с вызовом бросила Настя. – Ведь вот скажи вам, предложи: когда устроимся, вы переедете к нам, к детям, к внукам, – ты что ответишь?
– В Германию?
– Да.
– Нет. Никогда.
– Вот-вот. И мама, я знаю, скажет то же самое, хотя как раз ее, быть может, там… там, с их методами… и, кстати, бесплатно…
Игорь вскинул ладони, пытаясь остановить слова. Дочь замолчала. Такая безнадежность, такое глубоко и ясно осознаваемое бессилие, такое родное, близкое осветило ее лицо, что Игорь невольно протянул ей руку. Настя схватила мягкую и влажную отцовскую своей легкой и теплой, как-то нелепо улыбнулась и с гордостью сказала:
– А Тиль уже полгода ходит на курсы немецкого в областную библиотеку, и уже даже ничего, мог говорить там, объяснялся в Аугсбурге.
– Тиль? – не понял Игорь.
– Ну да, свои, они его там так зовут, Анатолий – Тиль, получается.
Игорь внимательно посмотрел на дочку, но поинтересоваться, а как же они там, свои, будут звать ее, Настю, Анастасию Игоревну, так и не решился.
* * *
– Алеша, ты помнишь дороги Смоленщины?
Эти странные, как будто кем-то когда-то посеянные в голове, но потом напрочь забытые слова в памяти Валенка воскресил Запотоцкий. В ту первую поездку к немцам. Совсем давно.
– Почему Смоленщины? – невольно удивился Игорь.
– Ну, просто, типа стишок о могилах у дорог, – слегка подумав, хмыкнул генеральный. – Вишь, сколько их, справа да слева. Любим погонять.
Потом, когда уже за годом год самостоятельно мотался с севера на юг и с юга на север, эта фраза, как приговор, всегда и неизменно всплывала, напоминала о себе, на том же самом однообразном, долгом участке ленты Ленинск-Кузнецкий – Новокузнецк. Какая-то и впрямь здесь аномальная частота прощальных знаков, поминальных вех, отметин между Терентьевской развязкой и Краснобродской.
Есть старые, советские кладбищенские стелы на конус в нищенской пузырящейся чешуе масляной краски с мелкими фото на эмалированных овалах или без них, есть современные железные кресты с ажурными цветками законцовок или однообразные мореного дерева, разнящиеся только набором и количеством разновеликих поперечных перекладин. Как правило, стальные, каменные, деревянные не навязываются, стоят в траве обочин, но попадаются и гордые, с надменным вызовом: вот, например, перед Прокопьевском на самом лбу высокого откоса руль на штыре, а сверху над баранкой приварен мусульманский полумесяц. Но больше всех скромных или назойливых Игоря трогала обыкновенная береза. Беленький одинокий ствол в поле, метрах в тридцати от дороги, где-то между Прямым Устькатом и Устькатским. Нежное дерево, совсем молоденькое, с привязанным к стволу искусственным венком. Грубый, насквозь уже пропыленный зеленый пластик с выцветшей черною лентою-удавом, из-под которой выползли и сдохли на свету мелкие красноватые, давно поблекшие глазки искусственных цветов.
Вот уж действительно: ты помнишь Алешу? Хоть кто-нибудь помнит, один-единственный на белом свете, этого Алешу, простившегося с миром на дороге?
Ну а здесь относительная чистота. Между Грамотеином и Полысаевом. Не больше одного-двух знаков дорожной похоронной геодезии на десять километров. Да и те не разглядишь в дождь. Библейский августовский ливень, что вознамерился, словно стахановец, норму сорока дней всю без остатка влить в узкое горло сорока минут.
Не видно просто ничего. Черные дворники откидывают пузырящееся водное сало с лобовика, как непокорную и мутную, тут же назад спадающую на глаза челку. На заднем стекле вода кипит, взрывается разнокалиберными пузырями, саму себя ежесекундно подъедая и порождая снова. А в зеркалах роса и синева. Не помогает даже включенный зимний обогрев этих ледышек – и правое и левое, оба, рябые и непрозрачные.
И потому свет, набегающий сзади, не отражается, а плывет, текут две солнечные капли среди моря лунных. Крупные, стремительно растут и накаляются. Кто же это может гнать в такую погоду, в этом обвале всего неба, в эпицентре светопреставления?
