ещё одну женщину. О биотоках, которые идут от родственных душ. О том, что это бывает очень редко в жизни. И что вот эти же токи он почувствовал теперь от неё, и испугался, что потеряет её тоже.
— Понимаешь, у меня это — от любви. От редкостного чувства, а не от… ну, потребности, что ли. Мне невыносимо, что ты скоро уедешь, и я не увижу больше тебя! — В голосе его звучали боль и страдание. Пальцы нервно разминали сигарету. — Ты у меня — последняя родная душа. Бог троицу любит…
Людмилу так и окатило волной тепла и нежности. Забывая, что противоречит себе, тихо произнесла:
— Андрюшенька, прости меня! Это — не твоя вина, просто я — дура. Раздень меня, я тоже живой человек…
Он снял с неё лиф от купальника, потом, осторожно целуя её, снял нижнюю часть, и она почувствовала, как в неё входит такое блаженство и счастье, что стала постанывать и помогать ему всё более бурно, закрыла глаза, чтобы не стыдиться. Шептала:
— Андрюшенька, мне хорошо! Родненький, только ты прервись, пожалуйста… когда у тебя подойдёт…
Вечером они встретились на танцевальной площадке. Однако не танцевали, а только послушали музыку и ушли целоваться. Под звёздами, не ощущая никаких забот, они медленно брели к морю. Было легко и радостно на душе. Людмила дала себе зарок, будет грызть себя хоть до самых костей, но — потом. А пока не стоит портить себе краткого, неожиданно свалившегося счастья. Вот уж разъедутся, тогда… Ну, предала мужа. Хорошего, ни в чём не повинного человека. Значит — подлая. Хотя предала — не ради животного чувства. А полюбила. И тоже хорошего. Может быть даже ещё лучше. Что же теперь, топиться? Конь о 4-х ногах, да и то… Она же, хоть и подлая, но не бросает своего мужа. Не отнимает у него ребёнка. Да и не споткнётся больше. И никуда больше одна ездить не будет. Значит, незачем и рассказывать мужу о своей измене. Только терзать человеку душу. Для обоих будет хуже. Главное — это самой покаяться. Раз уж оказалась такой распутной. Покаяться перед собственной совестью. А пока — всё равно ведь уже согрешила! — незачем портить себе последние счастливые дни. Отгрешить до конца, чтобы не осталось чувства неудовлетворенности и желания повторить всё ещё раз. Словом, Людмила и грызла себя, и одновременно жалела, что мало осталось дней — раньше надо было начать всё. Вот такое странное было у неё раскаяние. Даже подумала: "Сплошное я противоречие, а не человек!" И тут же вспомнила соседок по комнате: "А другие?.."
Однако утешения в этой мысли себе не нашла. "Другие" — твари давно. Может быть, родились такими. А вот, что сама "тварь", это сознавать было тяжко. Да и при чём тут "другие"? Каждый должен отвечать за себя.
"Нет, лучше всего — сейчас не думать обо всём этом совсем. Лучше — потом…"
Вечером из моря вышла луна. Морской залив начал тускло отсвечивать. На фоне чистого и теперь посветлевшего неба темнели зубчатые вершины гор. И хотя на душе поначалу было пакостно, постепенно, рядом с Андреем, она перестала думать о плохом. Настроение у неё выровнялось, и она воскликнула:
— А жить всё-таки приятно, да?
— Да, — ответил он серьёзно и глухо.
В горы они уходили теперь каждый день. Стараясь не думать о предательстве, Людмила отдавалась своей запоздалой любви с такой страстью и так часто, что Андрей ей признался однажды:
— Люсенька, а ведь я теперь пропаду без тебя. Приеду, и, наверное, начну пить. Забыть тебя — будет невозможно.
Хотя и не плакал, в голосе были слёзы. Она спросила:
— Почему?
— Не знаю. Может, оттого, что у меня никогда не было такого счастья. Да и человек ты уж больно искренний.
Глядя с высоты на море и чайку, уходившую в синюю даль, Людмила в мыслях летела вместе с Андреем куда-то тоже — в какую-то пустоту. В неизвестность, где уже не будет никаких встреч. И заплакала. Может, поэтому, задыхаясь под ним через полчаса, отдаваясь ненасытной страсти так, будто прощалась навеки, она шептала:
— Растерзай меня, разломай всю до косточек!..
В последний их вечер над горами начал сердито ворчать гром. Там посверкивало, громыхало, и Людмила каждый раз вздрагивала. Завтра — уже выезжать. Всё! Кончились хождения в горы. Кончился отпуск, любовь. Впереди ждёт трудовая лямка и серая унылая жизнь. Нечего, значит, и обижаться, о чём-то мечтать, требовать для себя.
Художник тоже был рассеян. Слушал Людмилу невнимательно. Как-то по-особенному на неё смотрел, словно хотел запомнить. И только вздыхал и курил. На вопрос, заданный ему, ответил машинально, почти не думая:
— Да-да, завтра автобус на 11.30.
— Мне тоже на 11.30, - обрадовано сообщила она.
— Ну да, у нас же с тобой был один и тот же заезд.
— А помнишь, мы и сюда приехали в одном автобусе.
— Помню. Только я тогда и в мыслях не допускал, что могу понравиться тебе.
— Почему? — удивилась она.
— Ну, во-первых, такая разница в возрасте. Да и вообще считал, что у меня уже всё позади, и не помышлял о любви. И вдруг такое счастье. А может, несчастье? — поправился он, спрашивая.
— Почему несчастье?
— Расстаёмся же!.. — Он смотрел с тоской, обречённо. Сглотнув, добавил: — Раньше я раза 3 или 4 ездил с женой в Сочи. Летом. Насмотрелся, как прощаются на вокзале, такие, как мы. Только не задумывался тогда над их судьбой. А теперь вот понимаю, что у них было в душе!
— Выходит, не мы первые, не мы последние? — попробовала она улыбнуться.
— Да, самый распространенный вариант отношений. Приехали, полюбили и разъехались, разбив сердце. Полстраны так.
— Не может быть, чтобы полстраны! — вырвалось у неё с изумлением. Страдальческие глаза были устремлены с надеждой. А он взял и издевательски пропел:
— Как хорошо в стране советской жить!.. — И добавил: — Не переживай. Лучше так, чем спиваться от "счастливой" жизни. Знаешь, сколько у нас алкоголиков, больных, импотентов от рождения? И всё это напрямую отражается на человеческих отношениях! А ещё бедность… Если всё это будет продолжаться и дальше, мы станем нищей, спивающейся нацией. Представляешь, четверть населения не сможет работать: дебилы, инвалиды, алкоголики. Да ещё плюс к этому все пенсионеры страны!
— Ну, это уж ты чересчур, Андрюшенька! Прямо
