Но не было этого. Тишина, угнетающая тишина стояла на земле. Что-то чувствовал лейтенант, шкурой своей ощущал, скулами, носом, волосами, кончиками пальцев, а что именно ощущал – понять не мог и оттого делался ещё более озабоченным и встревоженным. Рядовой боец Ваня Ломоносов, например, ничего не чувствовал. Выходит, лейтенанта в училище научили тому, чего другие не знали и, может быть, даже не догадывались, что такое есть…
Лейтенант включил скорость, и под усыпляющее тарахтенье мотора они двинулись дальше. В голове всё звенело от жары, от сухого горячего воздуха, пахнущего травами и хвоей, хотелось спать, маленький солдат на несколько мгновений смежил глаза и, кажется, ухнул в какую-то глубокую, но приятную яму, поплыл, будто некий жучок, по воде, разлитой в ней, но в следующее мгновение встрепенулся, отгоняя от себя сон, испуганно выпрямился, закрутил головой, заморгал глазами, словно бы прочищая их… Заснуть в этой ситуации всё равно, что заснуть на посту – и позора потом не оберёшься и под трибунал можно угодить… Хотя, с другой стороны, какой к чертям трибунал? Где он, в каких нетях находится? Чтобы задавить в себе тревогу, надо думать о чём-нибудь приятном.
Конечно, первое, что приходит в такие разы на ум всякому мужчине – это женщины. Ради женщин мы, собственно, и живём, ради них петушимся, выпячиваем по-индюковски грудь и подкручиваем себе усы… Наденька Шилова, Наденька… Где ты сейчас находишься, Наденька, чего делаешь?
Наденька Шилова параллельно с Чердынцевым окончила институт, в конце мая у неё был последний государственный экзамен, в двадцатых числах июня она должна была получить распределение.
В какую Тмутаракань её распределили, в какие лохматые края и трилохматые веси? Как бы там ни было, всё равно её распределили лучше, чем Женьку Чердынцева: если не в Москву, то в какой-нибудь областной город.
Собственно, встреч у него с Наденькой было не так уж и много. Чердынцев осознавал, что он не так одарён, как Наденька, поэтому не претендовал полностью на её время – Наденька умела хорошо кататься на коньках (не просто кататься, а вальсировать на них, делать такие па, что Чердынцев начинал бешено аплодировать ей), умела играть на фортепьяно, а у Женьки и слон на ухо наступил, и руки были, как крюки, два раза пальцем по одной и той же клавише он попасть не мог, да и в две клавиши, стоящие рядом, он тоже не всегда попадал, Наденька знала наизусть Бодлера и увлекалась Кнутом Гамсуном, а Чердынцев впервые эти имена услышал только от неё, в фамилиях театрального мира она разбиралась как критик-профессионал и по всем московским спектаклям могла пробежаться без задержки, ориентируясь лишь на внешние признаки, а Чердынцев во всём этом плавал…
В Центральном парке культуры и отдыха имени Горького они раз шесть слушали выступления духовых оркестров. Перед финской войной каждая воинская часть – будь то маленькая караульная рота или крупная стрелковая дивизия, – обязательно имела свой оркестр. Оркестры свои имели клубы Осоавиахима и районные объединения парикмахерских, тресты столовых и пожарные команды, заводские ДК и конторы, занимающиеся сбором рогов и копыт, старых мочалок и ненужного железа, тряпья и волоса, алюминиевых мисок и выброшенных на улицу гантелей, банно-прачечного комбината и Мосводоканал, передовые техникумы и студенческие общежития, профсоюз дворников и кружки по изучению марксистской философии.
Программы у этих оркестров были разные – от вальса «На сопках Маньчжурии» до сложных сочинений Шопена и Шуберта, Чердынцев только рот раскрывал от восторга, слушая чарующие звуки духовых инструментов.
После концерта они с Наденькой обязательно ели мороженое, иногда забирались в Нескучный сад, бродили там по пустынным, посыпанным жёлтым песком аллеям, слушали, как поют птицы. Если честно, Наденьке самозабвенное пение птиц нравилось куда больше, чем рёв самодеятельных оркестров. У неё Чердынцев и научился слушать пение небесных птах.
Он поцеловал Наденьку впервые в Нескучном саду, на скамейке около старой цветочной клумбы, обложенной половинками кирпичей. Кирпичи были врыты в землю по косой, так, что макушки их выглядывали на поверхность элегантными треугольниками, треугольники эти были побелены потемневшей от осенней сырости известкой. Кое-где, в ложбинах, уже лежал снег, было холодно. А в клумбе вовсю цвели цветы – белые и фиолетовые, с одуванчиковыми желтыми серединками астры.
Когда это было? Совсем недавно вроде бы, а кажется, очень давно, за какой-то незримой, сделавшейся очень далёкой, неощущаемой чертой времени. И вернётся ли то время, никому не ведомо: ни Ломоносову, ни лейтенанту, ни немцам, вторгшимся на нашу землю.
Чердынцев аккуратно объехал две ямы, оставленные забуксовавшими в песке грузовиками, ямы были вчерашние, с подсохшими краями… Машины шли тяжёлые, с грузом – то ли людей перебрасывали, то ли снаряды с патронами. От песка исходил печной жар.
Лейтенант покосился на маленького солдата – тот сидел в люльке прямой, гордый, похожий на детсадовского генерала, стиснув обеими руками приклад пулемёта. Действительно, герой из какого-нибудь детского учреждения. Чердынцев улыбнулся и тут же стёр с лица улыбку.
В этот день они прошли много, лейтенант прикинул по карте – получилось более стапятидесяти километров. Он довольно прищёлкнул пальцами – если дело пойдёт так дальше – они скоро догонят своих. Хотя была одна проблема – бензин. Где брать бензин? Тем более, у немцев он какой-то особенный, сотворённый из загадочной химии, пахнет сладким вареньем и цветочным одеколоном фабрики ТЭЖЭ. Тяга у этого бензина так себе, не чета нашему, бакинскому, – немецким бензином хорошо дрова в печке разжигать, а заправлять им машины и мотоциклы – совсем не то. Это если брать по высокому счёту, а если по счёту малому, то Чердынцев был бы рад даже пузырьку спирта, лишь бы работал движок у трофейного трудяги.
Еды у Чердынцева с Ломоносовым было больше, чем бензина – хоть в этом-то они пока могли не ограничивать себя. Вечером маленький солдат достал из немецкого «сидора» банку с рисованной этикеткой, на которой были изображены копчёные колбаски.
– Что это, товарищ лейтенант?
Чердынцев глянул на этикетку.
– Свиные сардельки.
– А почему колбаса нарисована?
– Это ты, Ломоносов, не по адресу обращаешься… У немцев спроси.
– Свиные сардельки – это вкусно?
– Вполне съедобно. Немцы вообще свинину любят.
– А чего ж её не любить, – Ломоносов ножом вспорол верхушку банки, заглянул внутрь. – Тут, товарищ лейтенант, ещё суп какой-то плещется…
– Бульон. Бульон тоже можешь съесть без всякой опаски.
– Не прохватит?
– Не должно.
– А то, если протеку, решительных действий в бою от меня, товарищ лейтенант, не ждите.
– Поставь банку на костёр, пусть согреется. Сардельки положено есть горячими.
– А бульон?
– Бульон тоже.
Маленький солдат ослушаться не посмел, подгрёб к краю костра уголья, поставил на них банку. Вскоре бульон зафыркал в жестянке, залопотал чего-то, звук был «уютным», над костром повис вкусный домашний дух.
– У нас в Архангельской губернии, когда оленину коптят, такой же дух над всей деревней стоит, нет угла, в который он не протиснулся бы. И нет человека, который слюнками не умылся бы…
Лейтенант на это ничего не сказал – копчёную оленину он никогда не пробовал. Бросил только:
– Ешь, Ломоносов, молча. От еды молча польза в два раза больше бывает. Понял?
Но маленький солдат словно бы не услышал командира – продолжал болтать. Стиснул зубами с ножа кусок сардельки и спросил как бы между прочим:
– А вы исторические науки, товарищ лейтенант, любите?
– Отчасти.
– Такую фигуру, как Наполеон, знаете?
– Что ты от меня хочешь, Ломоносов?
– Очень меня занимает эта личность, товарищ лейтенант. У нас в восемьсот двенадцатом году в деревне двое пленных французов поселились…
Лейтенант с интересом покосился на маленького бойца, прикинул про себя – уж не потомок ли он пленных французов? Вряд ли. У французов носов пуговкой нет. Хотя рост у Ломоносова такой же, как и у Наполеона, – метр с кепкой.
– Ну и что, большое потомство пленные французы оставили?
– Да по всей деревне, почитай, человек двадцать наберётся.
– Двадцать дворов или двадцать человек?
– Дворов будет поменьше.
– И что же ты хотел узнать про Наполеона?
Маленький солдат неожиданно смущённо приподнял одно плечо, вид у него сделался ребячьим, – как у школяра, который не нашёлся, что ответить учителю или закрыть словами какой-нибудь простой вопрос.
– Не знаю, – тихо проговорил он и опять приподнял одно плечо.
– Жизнь Наполеона описана в тысячах книг. В России такие книги тоже есть – например, академика Тарле… Изучена каждая минута жизни Наполеона. А вот что было после смерти, знает мало кто.
