– Товарищ лейтенант срежьте штуки четыре-пять…
– Для чего, интересно?
– Мясо жарить будем… Шампуры.
Лейтенанту мигом вспомнилось безмятежное лето тридцать девятого года, когда отец на несколько дней прибыл в Москву и они всем семейством покатили по Киевской железной дороге в Кокошкино, к старинному, ещё по Гражданской войне приятелю отца Пал Палычу Снежко. Славно посидели тогда на веранде его небольшого сельского дома, который он гордо называл дачей, а потом подались на берег тамошней неказистой речушки, затейливо вьющейся среди полей, жарить шашлыки. Пал Палыч на той далёкой войне был ранен в грудь, у него отхватили половину лёгкого и половину желудка – осколок французского корабельного снаряда поразил его на тихой одесской улице, когда он вертелся с другими верховыми на коне, пытаясь пробиться на набережную, к причалам. Потом Снежко работал, как это было принято говорить, в социалистическом хозяйстве, а в тридцать пятом по состоянию здоровья его отправили на пенсию.
Пал Палыч был очень добродушен, шумен, засыпал своих собеседников анекдотами и никому не давал говорить. Женьке Чердынцеву он не нравился – слишком громок, груб и прямолинеен, а вот отцу нравился очень, отец в Пал Палыче души не чаял, смотрел на него влюблёнными, брызжущими радостью глазами и восклицал оживлённо: «А помнишь…» Но дальше этого восклицания дело не шло, Пал Палыч мигом затыкал ему рот очередным анекдотом – со старым знакомцем он вёл себя по-приятельски, не церемонился…
А шашлыки у них тогда получились очень вкусные. Неужели это было в тридцать девятом году? И было ли вообще? То, что произошло двадцать второго июня, разделило жизнь Чердынцева пополам, – как и жизнь маленького солдата, – и то, что было, осталось в прошлом навсегда. Осознание этого вызывало некую нервную оторопь, слабость, желание выпить водки, чтобы немного успокоиться. Чердынцев ловил себя на этом и отгонял прочь всякие желания – надо было держать себя в руках и сохранять спокойствие. Если этого не будет – хана ему. И всем, кто не станет держать себя в руках, кого будут ломать ознобы, страхи, немощь, – тоже хана. Лейтенант поморщился – не надо об этом думать сейчас.
Сейчас надо выполнить задание маленького солдата – вырезать шампуры для шашлыка. Или как он ещё назвал однажды – вертела. Мясо на вертеле – в этом есть что-то средневековое. Чердынцев подсёк под самую репку длинную гибкую ветку лещины, остругал её – получилось то, что надо, вырезал вторую ветку – также получилось… А маленький солдат уже начал пластать свою половину «боцманёнка», только нож мелькал в его руках, будто мелкая проворная молния – вжик, вжик, вжик… Умел работать Ваня Ломоносов, ничего не скажешь.
Скоро он насадил на шампур несколько кусков мяса, очистил место на брезенте, положил мясо туда. Потребовал:
– Давайте ещё вертела, товарищ лейтенант!
Словно бы сам по себе запалился костёр, затрещал, залопотал весело, над сучьями и корьём взвилось пламя, сбилось в сторону, лизнуло длинным опасным языком пространство, стремясь дотянуться до людей, но из попытки ничего не вышло, и костёр сердито ухнул, брызнул сразу несколькими угольями, будто пулями…
Ломоносов кинул в огонь ещё несколько сухих веток, потом ещё, затем ловко насадил на ошкуренные ветки мясо – на каждую по нескольку кусков.
– Ну, Ломоносов! – восхищённо произнёс лейтенант. – Тебе бы работать в каком-нибудь хорошем московском ресторане… На улице Горького или на Арбате.
– Это почему же обязательно в Москве, товарищ лейтенант? – маленький солдат нахмурился. – У меня есть город Архангельск. И не только он. Ещё – Холмогоры. Тоже отличный город. Не такой большой, правда, но смею заверить – симпатичный.
– Москва – столица нашей Родины, – произнёс расхожую газетную фразу лейтенант.
– Это я слышал ещё в первом классе, – не удержался от подковырки Ломоносов.
– Хорошо, что не в детском саду, – только и нашёлся, что сказать лейтенант. – Ещё шампуры резать?
– Пару штук, больше не надо.
Лейтенант остругал ещё пару лещиновых стеблей, заострил концы.
Костёр потухал, потрещал, повеселился ещё немного и опал, пламя просело до самой земли, сделалось синим, каким-то немощным, в это пламя Ломоносов и сунул шампуры с кабанятиной. Овраг очень скоро наполнился духом еды, Чердынцев чуть не застонал – таким ошпаривающе-вкусным был этот дух, он готов был вывернуть наизнанку желудок – на глазах у лейтенанта даже появились мелкие горячие слёзки, они возникали словно бы сами по себе, Чердынцев протестующе закрутил головой.
– Ну, Ломоносов! – с трудом выдавил он из себя. – Поэт жареной кабанятины.
Маленький солдат с независимым видом, будто и не слышал лейтенанта, продолжал проворно переворачивать вертела на низком костёрном огне. Если бы были уголья – было бы лучше, на угольях мясо не подгорает, а на открытом пламени, даже несильном, подгорает в два счёта.
Лейтенанту показалось, что такого вкусного мяса он никогда раньше не ел, всё, что было раньше – пресное, неаппетитное, жёсткое, фанера, а не мясо, – даже шашлык в Кокошкино у Пал Палыча…
Маленький солдат тоже наелся под завязку, как он сам признался, глаза у него осоловели, сделались какими-то оловянными, он хлопнул себя ладошкой по тугому животу, пожаловался:
– Трещит! Барабан, а не брюхо!
– После такой еды надо сутки лежать, не двигаясь, переваривать.
– А что, нас никто не гонит, можно и полежать…
– Нельзя, Ломоносов! Мы должны догнать своих.
– Я вот что маракую, товарищ лейтенант, – Ломоносов вновь хлопнул себя по тугому животу, будто по резиновому мячу, звук был звонким, – как нам лучше поступить: всё мясо испечь на костре или же оставить пару кусков сырыми?
Лейтенант не сразу сообразил, в чём суть вопроса, но потом всё понял и сказал:
– По-моему, и первый вариант и второй – непроходные. Всё равно мясо нам не сберечь, оно в этой жаре протухнет. Что сырое, что печёное с одинаковой скоростью.
– Не скажите, товарищ лейтенант. Это мясо дикого зверя. А мясо диких зверей – совсем не то, что зверей домашних – не портится очень долго. А печёное держится ещё дольше. Много раз было проверено. В Архангельской области, между прочим, – Ломоносов в третий раз хлопнул себя по животу, будто лишний раз подчеркнул, что плотно набитое пузо – непременная принадлежность его малой родины…
– Тогда зачем нам сырое мясо?
– А вдруг где-нибудь на хуторе удастся обменять на хлеб? Сырое мясо обменяем быстрее… Или на сыр? В здешних местах готовят очень вкусный сыр. Не пробовали?
– Когда ж я мог попробовать? И где?
– Ну что, оставлять пару кусков сырого мяса или нет?
– Решай сам, Ломоносов. Как решишь, так и будет.
– Завернуть только не во что. Достать бы где-нибудь пергаментной бумаги…
Лейтенант качнул головой насмешливо – вона чего захотел боец в условиях, когда даже старой газеты не достать, – повалился на спину. Звук ключа в таком положении стал слышен лучше, он рождал внутри что-то слёзное, тёплое, вызывающее жалость к самому себе, это был звук покоя, мира, невоенной жизни, всего того, что, может быть, к ним уже никогда не вернётся. Лейтенант закрыл глаза.
Утром они подошли к деревне – скорбной, тихой, в которой даже собаки не лаяли – то ли перебили всех дворняг, то ли те, перепуганные войной, сами перемерли. Людей тоже не было слышно и видно, но люди в деревне были – над тремя домами поднимался высокий лёгкий дым – там топили печи.
– Раз летом, в жаркую пору топят печи – значит, пекут хлеб, – навскидку определил маленький солдат, – может, удастся обменять на мясо? Пока оно свежее… А?
– Не знаю, Ломоносов. Я бы поостерёгся заходить в деревню вообще. Вдруг тут немцы? Хутор – другое дело…
– Здесь хуторов мало. В большинстве своём – деревни. А на хуторах хлеба много не пекут, хутор – не деревня, народу обычно живёт – раз, два и обчёлся.
– На хуторах немцы не задерживаются, им там нечего делать… Сидят в деревнях. Потому в деревню и заходить опасно.
Ломоносов недовольно пошмыгал носом-кнопкой, почесал ногтём кончик и проговорил задумчиво:
– Облезает… Ну чего, товарищ лейтенант, в деревню я всё-таки загляну, а? По-моему, там никого нету. Волков бояться – в лес не ходить… А?
– Погоди ещё чуть, Ломоносов. Надо понаблюдать – вдруг чего-нибудь засечём? – лейтенант прошёлся биноклем по нескольким плетням, по окнам хат, задержался на одном из хозяйственных сараев.
– Еды в деревне, чует мой нос, много – ни с каким хутором не сравниться, – маленький солдат повёл по пространству носом, с шумом втянул в себя воздух. – Вкусной едой пахнет… И свежим хлебом.
Лейтенант не отрывался от бинокля. Вроде бы ничего опасного не было, но, с другой стороны, деревня большая, в такой обязательно должна находиться какая-нибудь немецкая власть. А раз имеется власть, то имеются и автоматы.
