Ему хотелось смеяться, когда он думал, что по иронии судьбы его сестра влюбилась в самого честного и благородного воина России. Но вместо этого он проникся к ней глубокой жалостью, потому что впервые в жизни она оказалась беззащитной, гораздо более беззащитной, чем она была, когда он перехитрил ее и заставил выйти замуж. Ему также было жаль и Багратиона, которому досталась страсть подобной женщины. Если он захочет оставить ее, то она убьет его.
Екатерина Павловна - из всех нас она настоящая Романова. Откуда-то, несмотря на все эти браки с немцами, в ней проявилась сила Петра Великого, императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, подумал он. Она принадлежит прошлому веку. Сто лет тому назад она была бы уже императрицей всея Руси, а я бы уже давно был мертв.
Вслух, однако, он сказал:
- Все это в прошлом, Екатерина. Я пролил кровь нашего отца: пусть это будет последнее преступление, порочащее имя Романовых. Все свершается по воле Божьей. Если бы Он хотел, чтобы вместо меня правили вы, то вы родились бы старшим сыном. Вы забыли о вине, - мягко напомнил он.
Она дернула за шнурок звонка, а потом села с противоположной стороны огромного мраморного камина.
- Так вы говорите - воля Божья, да? Вы меня ни за что не убедите, что на самом деле стали верить в Бога!
- Но я открыл в себе стремление верить, если вы это имеете в виду. Если бы на вашей совести было то, что я ношу на своей, вам бы это тоже понадобилось.
Она пожала плечами, и от этого движения блеснули бриллианты у нее на шее.
- Вам не следует так много размышлять над смертью отца, Алекс. Забудьте о ней. Такая уж у нас семья. Константин - монстр, Николай - бесчувственный болван. Бог - свидетель, я не пытаюсь обелить себя; а что касается вас, мой дорогой браг, вы, пожалуй, худший из всех нас, если только знать о вас всю правду!
Он смотрел мимо нее, не отвечая. Эта его привычка раздражала своею непонятностью. По выражению его лица было невозможно сказать, слышал ли он вообще ее последнее замечание.
В этот момент вошел лакей, и Екатерина приказала принести в комнату вина и ужин. Пожалуй, ее неприятие Александра за последние четыре года возросло, но оно уравновешивалось возникшим против ее воли уважением. Наконец-то она осознала, что брат, которого она считала слабым человеком, весьма тонко перехитрил ее.
Кумир салонов, подумала она, наблюдая за тем, как он потягивает вино. Его красивый профиль четко вырисовывался в свете камина. Обладая всеми возможными привлекательными чертами, которые только можно получить при рождении и в результате воспитания, он готов был даже с врагами обходиться очень любезно. В результате этого его постоянно недооценивали, и, Боже мой, как же они ошибались!
Невозможно было представить его жестоким или двуличным, где бы он ни появлялся, впечатление от его личности стирало все прошлые факты.
Никто не знает его до конца, решила она про себя, а я - меньше других. Может быть, его знает Мария Нарышкина, но и в этом я сомневаюсь. Он знает, что я ненавижу его, что я питала надежду свергнуть его, но он остается по отношению ко мне добрым и благородным - одному Богу известно, почему, ведь он же ничего не просит взамен.
Она поставила свой бокал и спросила:
- А какие еще новости?
- Через несколько месяцев мы будем в состоянии войны с Францией, спокойно ответил Александр. - И эта новость заставляет меня заговорить с вами еще об одном деле. Я знаю, как вас порадует сообщение о том, что собираюсь расстаться со Сперанским.
Она сидела не шевелясь.
- Наконец-то! Наконец-то вы послушались меня!
- А также с Аракчеевым и многими другими, - напомнил он ей. - Я долго колебался, потому что он хороший слуга и Россия многим обязана ему.
- Он якобинец, - яростно прервала она его, - низкого происхождения и очень вероломный. Все, что он хочет, это мира с Наполеоном, пес! Когда же вы наконец-то намереваетесь избавиться от него?
- Теперь уже скоро, - сказал Александр. - Как только вернусь в Петербург. И это не единственная перемена. Я собираюсь назначить вашего друга Федора Ростопчина губернатором Москвы.
Глаза Екатерины расширились. Ростопчин, фанатично преданный их отцу, до недавнего времени полуизгнанник, пока она не приютила его в своем окружении в Твери благодаря его ненависти к французам, которая отражала ее собственные чувства. Ростопчин и Аракчеев - два призрака прошлого вместо одного! Влияние Павла Первого каким-то зловещим образом возвращалось по мере того, как его сын призывал обратно людей, которые были самыми видными деятелями во времена его ужасного правления.
- Он абсолютно предан мне, - объяснял в это время Александр. - Я помню, как верно он служил моему отцу, надеюсь, что и мне он будет служить не хуже. На него можно положиться в вопросе безопасности Москвы, как ни на кого другого в России. Само собой разумеется, моя дорогая сестра, что не следует говорить ни слова из того, что я рассказал вам, никому, даже Багратиону. При Дворе существует группировка, которая жаждет мира с Францией не меньше, чем Сперанский, и то, что я собираюсь предпринять, должно застать их врасплох.
- Я понимаю, - отозвалась она. - А во главе этой группировки стоит Константин, черт бы его побрал!
Несчастный трус, он всем говорит, что мы проиграем эту войну. Он предрекает, что Наполеон победит нас через несколько месяцев и заполучит вашу голову, а на самом деле печется о собственной голове. Я ему этого никогда не прощу!
Александр поднял глаза от стакана и украдкой взглянул на нее.
- И я тоже, - произнес он.
Вечером двадцать девятого марта император вызвал к себе Сперанского. С портфелем под мышкой он направился в Зимний дворец. Он был полон решимости попытаться убедить царя не поддерживать этот совершенно безумный план войны с Наполеоном.
Сперанский шел, покачивая головой, полностью уйдя в свои размышления по поводу предстоящего разговора с Александром.
- Зачем губить Россию? Зачем стравливать русскую армию с величайшим гением мира, когда ни один русский генерал не идет с ним ни в какое сравнение. Франция никогда не ущемляла интересов России. Герцогство Олденбург, да. Наполеон захватил его, но только потому, что его союзники позволяли английским товарам просачиваться через их порты в нарушение соглашения по Континентальной системе. Так что же теперь, царь должен приносить в жертву свой народ, терять трон ради герцогства Олденбург?
Все дело, конечно, в его сестре Екатерине, сердито заключил Сперанский. Злобная смутьянка, готовая пожертвовать родиной, чтобы удовлетворить собственную злобу на Наполеона. Жаль, что Александр слишком мягок, чтобы ответить ей должным образом! В таких случаях вспомнишь о старом порядке...
Он прошел через приемную и был проведен в личный кабинет Александра.
Вышел он оттуда два часа спустя, и лицо его было таким же белым, как бумаги, которые министр пытался трясущимися руками засунуть обратно в портфель. Он шел по длинным коридорам дворца дергающимся шагом, больше похожим на бег. За эти несколько минут он мысленно вернулся к своим истокам. Министр снова стал крестьянином, крестьянином в одежде придворного, с поношенным портфелем под мышкой, трясущимся от страха, что его могут избить.
Он инстинктивно чувствовал, что новость о его отставке бежала впереди него с невероятной быстротой, что всегда позволяло Двору быть в курсе того, куда дует ветер монаршей милости. На этот раз никто не кивал ему, когда он проходил мимо, а многие отворачивались. Некоторые даже смеялись, и он слышал это. Он представлял себе еще один воображаемый разговор с Александром, и его седая голова при этом не переставала дрожать.
- Если вы больше не нуждаетесь во мне, то я удалюсь в свое поместье. Я буду жить очень тихо, ваше величество. Я сыт по горло служением обществу, но если я когда-нибудь понадоблюсь вам...
Он вышел из дворца и направился домой в личной карете. Когда он очутился в ее уединении, то лицо его неожиданно исказилось, и он разрыдался.
Александр сидел в своем кабинете. Никто не осмеливался беспокоить его после ухода Сперанского. Он сделал несколько записей, а потом отложил перо и закрыл лицо руками. Перед его глазами все еще стояло лицо Сперанского, каким оно было в тот момент, когда министр услышал, что царь, которому он так доверял, следил за ним с помощью тайной полиции, когда ему были предъявлены обвинения в его приверженности Франции и в том, что он подвергал критике самого императора.
В этот момент Сперанский выглядел таким ужасающе старым, а его язык, который так часто давал умные советы, заплетался, когда министр пытался как-то все объяснить. Ему не помогло даже его образование, он делал ошибки, акцент его усилился. Он уронил свои бумаги и забыл подобрать их; он так и остался стоять на коленях, умоляя Александра не прогонять его, не разрушать дело всей его жизни на благо России. И чем более был Александр тронут в глубине души, тем более укреплялась его решимость. Сперанский сердил его тем, что внезапно стал таким жалким, что сильно усложняло его задачу настолько сильно, что вряд ли об этом подозревал сам Сперанский.
