кашель; погодя, хрипло ответил:
— То ж понарошки…
— А ты взаправду.
Редко овладевала Борисом робость. Лучше бы зараз накинуть арканом злючего неука, вскочить на незасед-ланного и пропасть вон в той лощине…
Своих Борис застал в горенке. Отец в красном углу, под потемневшей от давности иконой пречистой богородицы. Вымыт, причесан, в белой ситцевой рубахе в полоску. По пунцовым пятнам на скулах — стопочку пропустил. После многонедельного поста и бессонной ночи сморила его сытая еда. Чинно сидела Аришка в новом платье; высился на табуретке Ларион, темноволосый парнище с угрюмой складкой на переносице. Всю зиму не видал брата. Вымахал! Правда, суховат в кости да шея слабая. Пелагея, как и положено домоседке, прилепилась поближе к печке, на краешке лавки.
— Христос воскрес.
— Воистину воскрес, — ответил за всех отец.
— Извиняй, сынок, не дотерпели, — Макей протянул рюмку. — Вот и тебе… Мы уже разговевшись. Пелагея, насыпь брату лапши.
Закусил Борис свяченым яичком с салом. Черпал загустевшую лапшу, а вкуса не ощущал. Стыдоба! Девку обласкать не сумел. Она всей душой. Ждала, сохла… И поцелуй силком взяла. Заставила попросту дурня набитого. А поцеловал-то?! Мимо губ. Вроде в плащаницу ткнулся…
Вернула в хату Аришка — ущипнула. Отец уже на ногах; едва не касаясь свежевыбеленной матицы, славил богородицу; не забыла, пречистая, раба божьего Макея, послала за усердство и терпение ему чем разговеться в Великий день. Брата и Пелагеи тоже не было. За столом одна Аришка. Поймала его взгляд, пододвинулась с табуреткой. Терлась о плечо, ластилась, как кошка, тихо выпытывала:
— Видал, братка, сонушко на всходе грало, а? Сияние по небу… или не видал?
Хмурился Борис. О сиянии уже говорили ему. Там, за садами…
Макей тяжело присел на лавку, заслонил оконце. Набивал трубку, исподволь оглядывал сильные руки сына. Разговор повел о своем наболевшем, крестьянском:
— Взял клин у атамана, Кирсана Филатова. Семь десятин, не шутка сказать. Абраше невмоготу. Спрягались с Холодченко. У их рядом межа. Вправду, на буграх. Не отобьет же атаман по низинам. Не дурак.
Аришка поднесла в совке жаринку. Примял большим пальцем в трубке огонек, продолжал:
— Виды на весну славные. Хмарные деньки после посеву прошли, да и зима снежная. Бог милостив, с хлебушком будем. Хозяину сполу возвернем, кое с кем из казаков за надышнее раздолжимся.
Щурил карие глаза в синеватых провалах, перелопачивая ладонью буйную бородищу с белым исподом.
— Кабы до службы твоей на ваши с Ларионом заработки пару бычат приобресть. Дело бы… Свое тягло, знаешь. Не кланяться каждому встречному. А то — маштачка доброго. Абраша не работник — старый. Сам чаще впрягаюсь.
Отложил Борис ложку.
— Служба, батя, через две осени. Не собьемся на бычат, а тем боле на коня. Нужды полно. Младшие подрастают — им надо. Лариона отняли от школы, к овечкам чужим приладили. Да и девчата… На улицу выйти не в чем.
Увидав, как сошлись брови у отца, опомнился: кисет вынул при нем впервой! Деваться некуда; сдерживая дрожь в пальцах, скручивал цигарку, просыпая на колени крупно рубленные коренья самосада.
— Куришь?
— Курю, батя.
Оборвала затянувшееся молчание Пелагея. Высунулась из-за печи, напомнила:
— Пора на могилки. Маманю навестить.
Отрешенно глядел Макей на дочь. Вздохнув, с укором проговорил:
— Живы родители — почитай, померли — поминай.
На свой счет принял Борис. Склеенную уже цигарку вкинул в кисет. Держась за дверную скобу, ни на кого не глядя, сказал, будто оправдывался:
— На могилки и я пойду… Ветра управлю. Спробую на скачках его.
Ларион, подпирая плечом стояк, с сомнением мотнул кудлатой головой:
— Супротив казачьих?..
— Своди коня на Хомутец, — Борис нахмурился. — Да дуром не гони.
Братья вышли из хаты.
Захлопала в ладоши Аришка:
— Как скачки люблю, помереть можно. Сбегаем на выгон, поглядим?
Не выдержала Пелагея голубой чистоты сестриных глаз. Нужды вовсе не было — потянулась за кочергой. Перерывала в печке давно погасшие кизяки. В чем ей выходить на люди! Рыжая, обтрепанная, верблюжьей шерсти кацавейка, унаследованная от матери, да латаные мужские ботинки. Борисовы обноски. Водворила кочергу на место, напустилась на отца — только она в семье разговаривала с ним таким тоном:
— Батя, вы и вовсе как дите малое… Ить на кладбище!
Вертел Макей новые яловые ботинки.
— Бурьян, покарябаю…
— И не выдумывайтё. Маманя не видали вас в такой обужке.
Макей, так нежданно получив поддержку дочери, с легким сердцем кинул в угол стоптанные чирики.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
