сиренью. Сквозь ветви едва проглядывает жестяная крыша с кирпичной трубой. Забор высокий, глухой; ворота и калитка под бревенчатым резным навесом.
Расхотелось вдруг Нюрке идти. Не за себя — за Бориса тревожилась. Больно уж отец у Верки спесив; гонору казацкого хоть отбавляй, не меньше, чем у них, Филатовых.
— Боязно чой-то, Боря… Давай не пойдем, а?
Сорвалось с губ нечаянно: впервой назвала по имени вслух. Замерла, ожидая чего-то.
Отвернув лицо, Борис хрипло проговорил:
— Как же… приглашали, значит, надо. Ты ступай, а я опосля… Навроде сам по себе.
В благодарность взяла его руки, тяжелые, как камни; щеками ощутила мозоли.
Докурив, Борис ногой двинул калитку. По тому, как хрипел и рвался на приколе возле амбара кобель, догадался, что гостей немало. В закрытые ставни, в щелки, пробивался свет; ни песен, ни гармошки. Лампа горела и в летней кухне; в оконце виднелась стриженая угловатая голова дядьки Романа. Он что-то внушал бабам, жене, снохам, тыча пальцем в стол.
Не раз прибегал Борис на этот двор: мать-покойницу частенько, бывало, зазывали на поденку. Поднялся на веранду; в полутемной прихожей его ждали. Сама невеста. Дыша самогонкой, наваливаясь грудью, шептала:
— Раздевайся, Бориска, живеича, заждались чисто… Лишние поуходили, свои остались. Мы уж за столом. Я цельный стакан выпила. А что, остатный разочек… Эх!
Обхватила шею, призналась спьяну:
— Завидки берут, глядючи на Нюрку… Ей-богу. По сердцу ты ей. А я… На кого батя указали, под того и ступай. Не люб он мне, видит бог. Длинновязый, снулый какой-то, навроде сулы дохлой. Однова: казак! С Балабина хутора, з-за Манычу.
Приняла из рук шапку и ватник, оглядела забитую вешалку. Не раздумывая, освободила крючок — сбросила на сундук хороший суконный пиджак и краснооколую фуражку.
— Вот так-то лучше… А жениховы наряды пущай на скрыне поваляются.
Локтем отворила застекленную дверь в горницу. Прямиком, мимо гостей, тесно сидевших за сдвинутыми столами, протащила в красный угол, к иконам; под примолкнувшие голоса усадила рядом с собой, по другой бок от жениха. Во всеуслышание велела суженому налить припозднившемуся гостю.
Борис хлопнул опорожненным стаканом об стол. Отдышавшись, разгляделся. Парни наполовину не хуторские — с женихом; из своих — родичи невесты. Мигнул брату ее двоюродному, Стефану Мартынову, годку; тот ответил кивком, дружелюбно. Виднелись Нюркины руки в красных шелковых рукавах; сама нарочно пряталась за остроплечего парубка. Жених сидел нахохленный, как воробей под дождем. Явно он расстроил веселье — не по душе иным. Но в висках уже шумело, вызванивало. Потянулся, стащил за ремень с кровати гармошку. Пробежал по ладам; зная, каков из него гармонист, окликнул хозяина. Передал через стол курносому конопатому пареньку.
— Врежь казачка.
Гармонист того и ждал. Отодвинулся со стулом к комоду, вытянул во всю ширь красноребрую.
Сорвалась невеста. Пошла, пошла по крашеному полу, туго сцепив под грудью руки; снопом распушилась отделанная по подолу лентами палевая юбка. Серьги не шелохнутся. Белокурое, краснощекое лицо с смешливыми глазами застыло, окаменело; кончики подведенных бровей да уголки сомкнутого рта шевелились — над ними хозяйка не властна. Встала перед Борисом, притопывала козловым гусаром — приглашала.
Борис равнодушно шевельнул плечом. Волоча ногу, неуклюже поплелся за ней. Руки болтались вне всякого согласия с гармошкой, голова скособочилась. Напарница, вскинув намусленные брови, подзадоривала, завлекала. Послышался хохоток — ехидный, злой. Вдруг танцора будто подменили. Встряхнувшись, заработал ладонями, локтями; ноги зачастили неуловимо. Где носок? Где каблук? Не поймешь. Ахнул, упал на пол. Упираясь руками, описывал круги вытянутой ногой. Испуганной птицей заметалась невеста. В шкафу вызванивала посуда; моргала подвешенная к потолку лампа; на комоде вытанцовывали мраморные слоники, морские ракушки…
Захлебнулась гармошка. Верка ойкнула, заваливаясь на спину. Подхватил ее Борис.
В дверях — сам хозяин, Роман Мартынов. Подбивая с изнанки тылом ладони огненно-рыжую бороду, окидывал рассаживающихся гостей. В ситцевой горошком рубахе распояской, в праздничных шароварах. Из-за его плеча торчала кудрявая голова Сидорки Калмыкова. Степенно остановился возле Бориса. Тыча пальцем, внушал:
— Земля, она тем и держится, что всяк знает на ей свое место. Ты, парень, не по чину, скажу тебе, место определяешь. Не по чину. Сидор, вот твое за сим столом. А ты уж не обессудь… Ослобони.
Кивая красным клином бороды в конец стола, к печке, попросил:
— Робята, потеснись там, усадите гостя.
Борис, поднимаясь, отвернул венский стул. Силком заставил себя не выпустить круглую спинку. В самую переносицу, заросшую желтым пухом, уставился потемневшими, одичавшими вдруг глазами. На выбеленном, как стена, лице обострились скулы.
С восходом солнца Борис отправился на зимник. По дороге завернул Ветра к чаловскому подворью. Саманная беленая хата под раздерганной чаканной крышей замыкала крайний порядок базов, обращенных левадами к балке Хомутцу.
Из плетняных воротец вслед за безрогой коровой вывалила жена Чалова, Груша, брюхатая скуластая баба. Стая, мал мала меньше, скачет уже по лавкам, а ныне тринадцатого, чертову дюжину, донашивает. Каждую осень на покрова Груша зачинает — казак проводит целую неделю дома после годового расчета с хозяином. В сороковой примерно день после пасхи, на вознесение, бабка-повитуха принимает на руки головастого, горластого нового жителя хутора. Как на грех, все девки. У батюшки Гавриила уже недохват имен женского пола для наречения младенцев — все перебрал, припадавшие на вознесение господне.
Издали Борис снял шапку.
